– Холодного Железа боятся люди, не эльфы, – такими словами завершил (или мог завершить) Эктиарн их с Лиэслиа дискурс – ибо весь этот поединок окончился, так и не начавшись – или, начавшись, окончился! Или окончание стало началом, поскольку обучение не было бы обучением, если бы его использовали как лопату или кирку, причем для строительства (опять-таки – выкапывая лучшему себе могилу) чего-либо менее интересного, чем великие пирамиды и сфинкс подле них… Таким (менее интересным) строительством можно вынести приговор всему живому и споткнуться об Екклесиаст, который никогда ничего на себе не выносит, ибо не позволяет себя использовать.
– Сегодня ты еще не готов, – сказал ученик учителю.
– Но я приду завтра, – ответил Господин Лошадей (представьте: следуя своеволию, вы поворачиваете коня и дальше – уже без своеволия, а сами по себе! – уже имеете дело с превышающими ваши силы последствиями), и тотчас Господин Лошадей стал завтрашним (пусть завтрашний саму думает о завтра, довольно сегодняшнему дню своей заботы), и этот завтрашний встал перед сегодняшней Серой Крепостью – которой попросту не существует! Ибо ограничено изменчивыми прошлым и будущим, которые в какой-то степени и есть изменения самого эльфа, который не нуждается в крепостях…
Поэтому неизмеримо и не разбиваемо на части время жизни Перворожденного, поэтому нет у них времени что-либо исследовать (например, тайны и искусства), поэтому тайнам и искусствам ОБУЧАЮТСЯ – но даже среди Перворожденных честь и достоинство (вещи нерасчленимые) не являются безусловно врожденными (ибо кто видел рождение эльфа?) – поэтому их берут и от труда своего, и от трупа (кто сказал, что эльфу невозможно умереть?); поэтому – именно потому, что честь и достоинства ставят условия, их и берут (ибо заключены в условия) как (предположим) стремительный метательный нож, причем у самого лица – дабы рассмотреть!
Поэтому если я (автор и описатель) и прочитаю эльфам человеческую книгу Экклесиаста – содержимое книги от этого не изменится! Как нельзя изменить человечность (ибо ничего нельзя брать даром), так нельзя изменить само изменение – раньше чем удастся его рассмотреть… Поэтому еще раз и с самого начала рассмотрим состоявшийся поединок.
Тогда (еще до начала) Лиэслиа медленно (ибо мы никуда не торопимся) потянул из-за спины (или потянулся спиной. Как бы встречая рассвет) свой минойский (дабы обойти неведомую погибель Атлантиды) клинок; тогда Эктиарн улыбнулся клинку (улыбнулся благородному праву обойти, а не преодолевать) и ответил на его приветствие приветствием своего стального клинка:
– Начинай!
Незачем читать эльфам человеческую книгу Экклесиаста, ибо этот поединок есть Армагеддон ее содержимого; я покажу весь этот камерный (ибо заключен в честь и достоинство) Армагеддон глазами человека. Покажу, как эльф Лиэслиа прыгнул к Эльфу Эктиарну (не увязая в песчинках планетоидов, которыми был выстлан пол тренировочной залы) – словно бы покажу происходящее в лучах химической реакции горения, а не реакции синтеза «вакуума» (лживое слово, но чтобы не опошлять «пустоту»), покажу все это как честное убийство.
Клинок Лиаслиа так и остался бронзовым раритетом, но (одновременно и даже раньше) стал поющим и сверкающим, стал жаждущим напиться чужой виной, стал бросающимся отовсюду – то есть почувствовал себя невинным! От этой атаки Эктиарн уклонился и отступил (ибо невинность наказуема унижением), он только парировал летящие к нему отовсюду удары. Но вот он сделал еще один шаг назад и замер, и больше не двигался, только двигал кистью – это как легенда о последнем мазке кисти, который делает мастер, делая картину несравненной! То есть вдыхание жизни в неодушевленную «глину».
