Пока кормилице не вырвали язык – отец, случалось, запаздывал с принятием правильных решений, – замок успел переполниться слухами. О двухнедельном младенце, который умеет говорить, о младенце, не пачкающем пелёнки, о крохотных острых зубках, на первом месяце жизни прорезавшихся из мягких дёсен. И о том, что больше молока любит выродок живую человеческую кровь.
Что ж, всё было так. Он любил кровь, и любил отца.
Вкус крови и образ отца – слившиеся воедино воспоминания. Большой человек с большими руками и длинными усами. Чёрные глаза горят сдержанной внутренней силой, и сила эта не может выплеснуться, заточённая в смертном теле, но она есть. Имя ей – любовь. Имя ей – жестокость. Отец был для мальчика всем миром, вокруг отца вращались вселенные, и он, самый главный, самый сильный, самый любимый, улыбался в ответ на улыбку сына и отвечал любовью на любовь. И мог защитить от чего угодно даже уязвимое и хрупкое младенческое тело.
А больше бастард не любил никого. Может ли ребенок полюбить тех, кто его ненавидит?
Мальчику было три месяца, когда он начал ходить. Непослушная плоть медленно, но верно покорялась, он учил своё тело выполнять приказы, с каждым днем всё более сложные.
– Теперь можно кормить его обычной пищей, – решил дед, – пусть живёт у меня.
«Обычной»? Что это? Как это? Разве молоко и кровь – это не еда? Неужели отец заставит его питаться грубой пищей смертных, такой же отвратительной, как жёсткая ткань одежды и белья в колыбели?
– Ты нежен, как все фейри, – недовольно ворчал князь, когда слышал жалобы на грубость тончайшего полотна и лёгких шелков, – они не умеют воевать, они жить-то не умеют, ты хочешь быть таким же?
Нет, он не хотел. Ещё не зная, что такое воевать, не очень представляя себе других фейри, кроме отца и деда, он уже не хотел стать тем, о ком отец отзывался с таким пренебрежением.
А в тот день, когда дед принял решение забрать его из отцовского дома, мальчика впервые показали людям.
Было так: широкая площадь, заполненная воинами и знатью, тихий гул голосов, прижимающийся к каменным плитам, отдельно, сбившись в кучку – белые головные уборы и яркие краски одежд – стояли женщины. Жалась по углам прислуга. На крышах и на ветках деревьев, как птицы, расселись дети. Смертные дети.
Когда отец, держа его на руках, вышел на укрытый коврами помост, голоса стихли. В мёртвой тишине мальчишка с любопытством оглядывался по сторонам. Ему было интересно, никогда он не видел столько смертных, он вообще не видел их раньше, кроме кормилицы. Кормилица тоже была где-то здесь, внизу, она боялась, и фейри, вскормленный молоком и кровью этой женщины, понял – её время пришло. Он снова пожалел ее. Ненадолго.
Одежды людей красиво переливались, расшитые золотом и блестящими разноцветными камнями. Камни оказались живыми, такие разные, ещё красивее были они от того, что в каждом из них, в глубоком и ярком свете, таилась такая же яркая душа. Сила. Никогда раньше не видел он самоцветных камней: отец, приходя в детскую, не надевал украшений, и сейчас глаза разбежались – столько было вокруг новых чудесных красок.
– Хочу красивые камешки, – потребовал мальчик, завозившись на отцовских руках, – живые камешки.
Отец только кивнул, и слуга принес им накрытый полотном поднос, где россыпью лежали самоцветы, а кроме них – золотые браслеты, украшенные камнями пояса, ожерелья и головные обручи.
