Напомнила ему ту, другую деву. С такими же большими скорбными глазами.
И еще одну. Увиденную на мосту и куда-то влекомую двумя солдатами.
Эти три женских лика до странности накладывались один на другой, сливались, превращаясь в одно лицо.
Объятым страшной мглой печали
Открылась ясность нам в ночи:
Когда пресветлы воссияли
От Твоего венца лучи,
Весна среди зимы настала,
Заря багряна облистала,
И облачный прогнала мрак.
Как после дней ненастных летом
Все греет солнце ярким светом,
Так Твой живит нас в скорби зрак.
Выйдя из полутемного храма, поэт немного постоял, давая глазам попривыкнуть к солнечному свету. Прислушался к шумному говору ребятни, собравшейся над самым обрывом, в низу которого леденела неширокая в этом месте река.
С первого раза померещилось, что они говорят на каком-то особенном наречии: выговор отличался странной, непривычной уху певучестью.
Когда же приобвык да внял, о чем между детьми речь, то бочком-бочком подался к малышне. Завидев чужака, они примолкли и сгрудились стайкой, закрывая спинами нечто, лежавшее на снегу.
– Что здесь у вас? – полюбопытствовал господин копиист.
И нарвался на хмурые взгляды да неласковое:
– Иди себе мимо, дядя!
– Уж больно вы грозны, – хмыкнул Иван, пытаясь раздвинуть двух тесно прижавшихся плечом к плечу мальчиков. – Позвольте-ка…
– Сказано же, иди своей дорогой, брат!
Из-за детских спин, откуда ни возьмись, объявились два молодых монаха. Сами были всего-то пятью или шестью годами старше прочей ребятни.
– О, Кузьма, Дамиан! – радостно заулыбались им малыши. – Мы снова тут нашли… А он…
– Нашли? – нахмурил светлые брови один из монахов.
Повернулся к своему спутнику, темноволосому смугляку, и кивнул. Тот достал из-под полы подрясника кожаный мешок и наклонился к земле. Подобрал что-то со снега и быстро сунул в торбу. Потом подозрительно сверкнул на поэта черными угольями-глазами.
Иван сделал вид, что не смог разглядеть, чего это там было прибрано. Он и впрямь не рассмотрел в деталях, едва успев прищуриться и глянуть по-особому. Однако ж кусок змеиного хвоста заприметил.
«Э-ге-ге».
Владыка Варсонофий принял его не сразу.
То ли и впрямь был занят. То ли просто хотел показать залетному гостю, что здесь он сам птаха наивысшего полета, равная любому из столичных вельмож.
Когда же наконец Ивана проводили к нему в покои то, едва взглянув на архиепископа, парень понял, что перед ним находится истинный пастырь душ.
Чем-то он напоминал покойного тятеньку. Такой же большой и добрый. И, видно, большой охотник до книжного слова. Эвон сколько книжек в настенных стеллажах. И большой грудою на столе, прямо перед носом владыки.
Поэт с удивлением отметил, что там лежали книги как на русском, так и на иноземных языках: латинском, немецком, французском. Непривычно было зреть подобное у православного святителя. Оно бы больше пристало какому-нибудь князю католической церкви. А отчего так, Иван и сам объяснить не мог. Возможно, памятен был шум, поднятый в прошлом году церковниками вокруг «Гимна бороде», написанного Ломоносовым и обличающего ханжество и лицемерие священства.
– Ты в латыни как, силен? – огорошил его вопросом Варсонофий. – А, господин копиист?
Иван от неожиданности заморгал глазами и замешкался с ответом. Потом неловко кивнул.
– Не пособишь ли переложить на наш язык вот это место? – протянул тонкую книгу архиепископ. – Никак в толк не возьму, о чем речь идет.
