Фантино пришел домой после работы раньше обычного, бледный, тусклый.
– Фантино, сладкий, что с тобой, тебе нездоровится? – спросила Орнела заботливо, перебирая пальцами его волосы, заглядывая в глаза.
– Нелуча, ты еще не знаешь? – Он отстранил ее руку, спрятал глаза. – Бела разбилась! Машину занесло на повороте. Она свалилась с обрыва.
– Как! – ахнула Орнела и заплакала. Непритворно заплакала. Как жалко было подругу! Она у нее одна была. А теперь уже не будет. Да, Орнела решила: никогда у нее подруг не будет. Горько было Орнеле.
Роскошный дворец бракосочетания на Английской набережной – бывшие великокняжеские хоромы, построенные архитектором Красновским еще в 90-е годы девятнадцатого века – был полон брачующимися.
Пары, окруженные родственниками, толпились, смущенно перешептываясь. Женихи стеснялись уходить курить, но те, у кого очередь была подальше, все-таки выходили ненадолго, торопливо пыхали «Примой», а некоторые специально купленным к случаю дорогим «Родопи»; с виноватым видом возвращались к невестам. Невесты курить не бегали, стояли неподвижно, опасливо – боялись помять наряды.
Анька в дорогом, из валютной «Березки», платье, на высоких платформах, с зачесанными назад, залитыми лаком волосами, на которые прицеплены были шиньон «ба-бетта» и капроновая фата, с голубыми, на все веко, польскими тенями и густым слоем туши на ресницах, сама себе казалась сказочной принцессой.
Стоявший рядом Ершов смущенно оглядывался, стесняясь пышности Анькиного наряда. К тому же он все время боялся, что Анька навернется с дурацких платформ.
Сам он чувствовал себя немного деревянным в темно-синем, железно отутюженном костюме, узковатом для его натренированных плеч. На костюм валютных бонов не хватило, но мать побегала, повисела на телефоне – купили в комиссионке, – не новый, зато импортный. В нем Ванька на вручение диплома ходил, а теперь вот и свадьба, так что костюмец себя оправдывал.
А вот что с Анькиным платьем потом делать? Денег на него вбухали не слабо, а куда его после свадьбы девать? Анька, правда, щебетала, когда покупали, что, мол, «такое платье с руками оторвут, и даже дороже, так что, Ванечка, еще и нагреем на нем!»
– Только меня в это не втягивай. Я тебе не торгаш, – ворчал Ванька.
– Ну что ты, Ванечка, – закатывала глаза Анька. – Ты и не заметишь, как все будет тип-топ.
И откуда только набралась таких гримас и словечек!
Когда они, через пять лет после школьного выпускного, снова увиделись на пятилетии выпуска класса и стали «встречаться», Ванька понял, что Анька здорово изменилась. В ней появилась уверенность, «знание жизни». Ванька только удивлялся, что Анька, – плакса и заморыш, «Крича несчастная», как ее звали в классе, – знала в Ленинграде все и всех, могла достать самиздатовские книги, билеты на дефицитный спектакль; могла, повисев на телефоне, раздобыть любую шмотку.
Тогда, в седьмом классе, когда Ванька узнал, что Анька заболела, сразу подумал: из-за него. Узнать, где она, было не трудно. На классном часе Алевтина, училка, объявила, что Кричевская в больнице, и спросила, кто пойдет ее навестить. Ванька сразу поднял руку, получил бумажку с адресом больницы и шестьдесят копеек из классной кассы, чтобы купить навещаемой яблок и открытку «от всех». Никто не удивился, что он вызвался идти в больницу: все давно привыкли, что «Ёрш с Кричей возится».
