Над нами раздается гул самолетов. Мы задираем головы, но небо пасмурное, ничего не видно, и сирена воздушной тревоги молчит.
– Смотри! – шепчу я.
По другой стороне улицы идут двое немцев в форме. Переходят дорогу и заходят в бакалею. Оттуда пулей вылетает серая кошка. Отец Петера идет внутрь вслед за солдатами. Вот как! Значит, он как ни в чем не бывало обслуживает фрицев? Хотя не исключено, что он не может отказаться. Кто знает?
Петер переводит взгляд с солдат обратно на меня.
– У меня просто нет времени, – говорит он.
– На что?
– Чтобы заниматься тем же, чем и ты!
Мне хочется дотронуться до его руки. Но я останавливаюсь. На ум приходят мамины слова, и я говорю:
– Мир больше твоего отца! Стейн ведь тоже может помочь ему в магазине.
Петер засовывает руки в карманы.
– А где ты видишь Стейна? Он сейчас работает за городом, у одного фермера, даже ночует там. Здесь почти не бывает.
– А, – говорю я. – Жалко.
Вдвойне жалко! Я бы и рада свести Стейна с Трюс. Стейн и Трюс, Петер и я – как было бы чудесно! Но Трюс не слишком романтичная особа. Она наверняка останется старой девой. А Стейн, значит, дома не появляется.
Петер слегка пожимает плечами. В его взгляде сквозит сожаление.
– Если бы была жива мама, а папа не болел, я бы вам помог, – говорит он.
Я вижу, что Петер украдкой посматривает на меня. И он это замечает. Наши взгляды то и дело пересекаются, и я улыбаюсь. Киваю. Я верю ему. Конечно, верю.
Серая кошка трется о его ноги, но он, похоже, даже не замечает. Вдруг я понимаю, что мы неотрывно смотрим друг другу в глаза. Прямо как намагниченные. Я сижу на велосипеде, так что голову задирать не приходится. Мы все смотрим и смотрим друг на друга, целую вечность. Даем понять то, что не смеем сказать вслух. Петер слегка улыбается. Он такой большой, а взгляд у него мягкий. Невыносимо мягкий. Моя рука хочет дотронуться до этого лица, провести пальцами по этому хохолку, коснуться этого тела, а мое тело хочет быть к нему ближе, еще ближе, но я слышу собственный голос:
– Ну что, пока!
И я ставлю ноги на педали и срываюсь с места.
– Куда ты? – кричит Петер мне вслед.
– Никуда!
– Можно с тобой?
Но я уже сворачиваю на соседнюю улицу, потом на другую и только тогда позволяю себе отдышаться, вздохнуть глубоко-глубоко и широко улыбнуться.
Через полчаса – уже почти стемнело – я прогуливаюсь с Абе по парку Кенау. Он приобнимает меня за плечи, я его – за поясницу. В свободной руке я несу мамину сумочку. Ох уж этот Абе: рубашка выпростана из брюк, на лице – веселая усмешка, на голове кепка набекрень. Я хихикаю. Ведь девочкам, гуляющим с кавалерами, полагается хихикать. То и дело я кладу голову ему на плечо, на ворсистую ткань его прокуренной коричневой куртки, и в носу свербит от резкого запаха дыма.
Между нами висит странное напряжение. Но мы – Абе и я – не существуем. «Нас» нет.
Если бы я шла с таким верзилой, как Тео, или с кем-то вроде Сипа или Румера, это привлекло бы внимание. А с Абе – нет. Ну и прекрасно, ведь он единственный, с кем я чувствую себя более-менее свободно.
– Двое больших детей, – пошутил Франс. – Ничего необычного.
Абе уже за двадцать, но он рассмеялся! Ну а мне не до шуток.
Хихикая, я прохожу мимо таблички с надписью «Евреям вход воспрещен» – из-за нее я перестала бывать в парке. Абе притормаживает и обнимает меня. «Петер! – думаю я. – Если бы не фрицы, я стояла бы здесь с ним! И обнимал бы меня – он!»
