Тут хмыкнула уже я: известная еще двенадцать веков назад пьеса о мардаанце, задушившем свою жену. Комиссар, кажется, тоже понял, что сравнение вышло слегка неуместным.
— Главное — не ляпнуть это при королеве, — озабоченно пробормотал он и опять посмотрел на часы. — Эндрю, что там такое?
— Магбус перекрыл улицу, — тут же ответил Эндрю. Вот почему его так ценил комиссар — у него был ответ, похоже, на любой, самый каверзный вопрос: с того места, где мы стояли, магбус не было видно. Эндрю просто продемонстрировал нам с комиссаром свой смартфон: — Сводка дорожников, ничего страшного, просто кто-то надумал рожать прямо в магбусе. Сообщают, что головка уже показалась. Никому не дают проехать, вот и стоим, а медиков и патрули пускают в объезд.
Даже с «мигалкой» мы бы не пробрались: окружающим нас машинам просто некуда было деваться.
— Никакой дисциплины, — проворчал комиссар, а я улыбнулась, но тут же снова вернулась в нашему делу.
— Как вы полагаете, — осторожно начала я, подозревая, что ему может быть что-то известно из того, что еще не успело попасть в нашу сводку, — все это, — и я указала на планшет, — действительно так или есть подводные камни? Следователь уже работает, вот будут ли ждать меня…
Я вздохнула. Загнала обиду поглубже. Классных криминалистов у нас хватало, и со стажем побольше, чем был у меня. Я управленец высочайшего класса, потому и возглавляю лабораторию, но для того, чтобы провести подобную экспертизу, нужен просто человек с опытом. А заместитель мой перед напором следователя мог спасовать...
— Все преступления в этом мире, — наставительно сказал комиссар, — совершаются только из страха. И не вздумай сейчас сообщать, чтобы тебя дожидались.
Вот поэтому он и был комиссаром — потому что знал нас всех как облупленных. Потому что всегда мог положиться на нас или, наоборот, предостеречь.
— Я не буду, — с деланным равнодушием пожала плечами я. — Даже если вопрос будет связан с экспертизой генетического материала, у меня полно отличных специалистов. В любом случае сейчас задача лаборатории — определить время и причину смерти и принадлежность сердца найденной жертве. И далее — все, как положено. Мы не ведем следствие.
Комиссар задумчиво постучал пальцами по планшету.
— Боюсь, что в этот раз нам придется сделать немного больше.
Я изумленно на него уставилась. Больше — в каком это смысле? Допустим, в каких-то случаях мы можем наплевать на мнение Процедурной Комиссии, но как криминалистическая лаборатория может вести следствие? Мы даже этому не обучены!
— Боюсь, — с нажимом повторил комиссар, — что сейчас нам придется доказывать, что ректор этого убийства не совершал.
Можно было сказать — неожиданно, но я бы в таком случае покривила душой. «Но он бы никогда!» — я не раз уже слышала. Это во время следствия, если мне случалось оказываться на допросе, а вот в зале суда свидетели резко менялись. «Надо было заметить», «мне казалось странным его поведение», «в последнее время все шло не так» и прочие самообвинения, на самом деле — действительно нечто похожее на чувство вины. Если бы каждый мог заметить и вовремя сигнализировать, о чем тогда можно было бы вообще говорить, но проблема была именно в том, что ни странного, ни «не такого», а про наблюдательность окружающих лучше было бы промолчать.
Я вздохнула. Я понимала, что королеве тоже трудно в это поверить, хотя, конечно, придется.
