Да. Зеленая книга лежала там.
Иру вроде бы отпустили быстро, сняв показания. Меня же, как уже имевшего психиатрическую статью, отправили в пятнадцатую больницу.
Я вышел через пару месяцев, и дальше все было так, как я уже описывал в других рассказах. Я вернулся домой к родителям. Потом приехал на «флэт» к Пашке. Тот скончался от передоза. Мне удалось пробраться на первый этаж, но, уж конечно, Зеленой книги там не было. Глупо было думать, что Ирин подарок дождется меня в этом притоне. Он не дождался меня, как не дождалась и Ира. Она исчезла. Возможно, вернулась домой к отцу. Если честно, я надеюсь на это. Мне даже хочется досочинить что-то в этом роде. Но, пожалуй, не буду. В той жизни встречи и расставания навсегда были нормальным делом. В конце концов, мы оставались лишь детьми, ищущими друг друга во тьме…
Во тьме мы встречались и расставались, навсегда исчезая во тьму.
Тем же летом я крестился на дому у моей искренне верующей тетки.
Священник остался доволен моим знанием Евангелия. И почти никто не заметил, как я удивился, когда после свершения Таинства тетя вручила мне подарок.
Это была Библия «посевовского» издания. В обложке зеленого цвета.
* * *
Она теперь всегда будет со мной.
Мне было четырнадцать, и я любил смотреть в предвечернее небо. Еще мне нравилось носить вельветовую кепку и поливать ее одеколоном «Ожен».
Мама ругалась: «Куда все время одеколон пропадает?» – но понюхать мою кепку не догадалась.
Мне было четырнадцать, и летнее предвечернее небо, всегда разное – фиолетовое с розовым, голубое и тревожное, – волновало меня.
Я любил смотреть на окна многоэтажных домов и думать, что где-то там живет моя любовь, именно та, что одна на всю жизнь. И стоит ей сообразить и выйти – а тут как тут на скамеечке сижу я, в кепке, залитой одеколоном.
Но небо, тревожное и далекое, странное и величественное, нравилось мне больше всего.
Было время, когда ко мне на скамейку подсаживался длинный бородатый мужчина – ухажер тети Веры. У тети Веры было несколько ухажеров. Не вместе, конечно, а поочередно. И вот один из них, тот самый, бородатый, был режиссер.
Так как вокруг все считали меня склонным к актерству, но слишком нервным, то тут же рассказали, что вот этот длинный бородатый – «настоящий актер-режиссер с телевидения».
Звали его Михаилом. Когда он видел меня, сидящего на скамейке, то обязательно морщился, как будто глядел на жабу с оторванной лапой.
Морщился, но все равно подсаживался. И начинал тихим и вкрадчивым голосом говорить:
– Все в действии надо выражать, понимаешь ты. Нельзя без него. Невозможно.
– Понимаю.
– Действие – оно, брат, залог всего. Что ты ни выражай.
– Понимаю.
– Вот что ты хочешь выразить, как творческая личность?
– Не знаю. Я вот все на небо смотрю. Хочу его выразить.
– Это можно. Через действие…
– То есть как? – Я и вправду заинтересовался. Как через какое-то действие выразить небо.
– Ну, два человека, спорят. У одного телескоп. Другой, понимаешь, романтик… получается конфликт…
Мне стало скучно. Я сидел и смотрел на окна, и за каждым из них, возможно, жила моя будущая любовь.
Однажды я побывал у тети Веры в гостях. Ей было около тридцати, и она неизменно жила с одним из кандидатов в мужья. Когда мы с родителями пришли по приглашению тети Веры, дабы поддержать интеллигентное общество, на ее день рождения, в кандидатах ходил как раз он – дядя Михаил, актер-режиссер.
