Зачем я это сказал, не знаю. Как не знаю, какое впечатление произвело на актера-режиссера мое откровение.
В следующий раз я увидел его только по телевизору. Он играл джинна в детской передаче по третьему каналу.
А у тети Веры появился другой. Дядя Василий. Про которого она восхищенно сказала мне, что он физик. Ученый.
Но мне было все равно. Я совсем не ощущал себя противной обезьяной, но меня очень волновал вопрос: кто же я на самом деле? И еще меня волновали светящиеся окна соседних домов, за которыми, возможно, жила моя единственная, вечная любовь.
И небо. Синее и фиолетовое. В розовых прожилках. Бесконечное предвечернее небо.
Нет, не сама с собой она говорит, орет, ругается.
Не сама с собой, как думают те, кто ее совсем не знает.
Она разговаривает с ногами так, будто они отдельные живые существа.
И не слишком, кстати, приятные.
Кричит на них почем зря.
– Ну пошли! Пошли! Хватит подгибаться, мать-перемать.
И ковыляет так целеустремленно, что не смогу придумать причины, зачем я сам бы таким усилием воли пошел.
Что могло бы меня к таким мукам подвигнуть?
Но она бредет, опираясь на палку.
А иногда в порыве злобы бьет этой палкой себе по ноге. И бьет так, что, кажется, должна бы упасть старушка и взвыть от боли, а нет. Орет и лупит палкой по ноге:
– Пошла! Пошла, говорю.
Упрямая старуха.
Мое любопытство удовлетворили наши бабки из прихода в храме.
– Как же, Сильевна это, – рассказывают. – Характер противный. Ругача-а-а-я!
– Сильевна?
– Ну да, так кличут. Баба Галя еще. Галина Васильевна. С тех пор как Петька ее помер, ноги подкашиваться стали. И характер еще хуже сделался. И так-то был не то чтобы.
– Не то чтобы. Стервь же всегда. Просто Петька ее смягчал. Недаром же сказано – прилепись, мол, к мужу. Вот Петька – чудо был. Такой мужик!..
И я узнаю о Петьке…
…Старушки наши благообразные, тихие одуванчики, приободряются, оживляются и даже хорошеют при воспоминании о нем.
Лица светлеют, а слова теплеют.
– Да, Петька, Петька… Хороший был мужик. Правильный. И для всех слово найдет.
– Слово? – спрашиваю.
– Да. Такой ободрительный был. Как чего скажет – точно поцелует.
– Слушай, чего ты такое несешь про покойника-то? Поцелует! Ишь ты, размечталась. Не слушай ее. Хороший он был, душевный. Душой ласковый.
И я вижу, что старушки мои вовсе и не старушки, а женщины, которые вспоминают чужого Петьку как какой-то свой тайный, почти сказочный идеал.
– Душевный, а полюбил стервь.
– Может, и не полюбил. Просто сунулся по молодости, а дальше что – порядочный мужик был, страдал…
– Опять врешь. Любил он Сильевну! Цветы сажал ей.
– Может, она красивая была? – спрашиваю.
– А и ничего себе. Так гожая.
– Марыська у сто раз лучше. Ан нет. Точно околдовала Петьку стервь.
И бабки переключаются на спор о какой-то Марыське, которая и на лицо, и на фигуру была лучше всех, да рано померла…
Так что историю про цветы под балконом Сильевны я узнаю позже.
Собственно, и истории никакой нет. Петька, работавший на корабельном заводе в нашем приморском поселке, был совершенно обычным поселковым парнем. Может быть, действительно чересчур добрым, почти до бесхарактерности преданным и одновременно физически сильным. Вот от бесхарактерности этой и переехал он жить ближе к заводу. В панельную пятиэтажку. Переехал куда не хотел. Он-то вырос в частном секторе в своем доме. Любил на маленьком участке розы сажать-поливать. И росли они в местном климате огромными благоухающими кустами…
