Девушка из Золотого Рога - страница 7

– Спасибо. Я собираюсь заняться торговлей коврами. Мне не нужна ничья милость.

Незнакомец ушел, а глаза Анбари опять погрустнели. Снова вернулись мысли о неуплаченной квартирной плате, хозяине квартиры, который принимает его за левантийского мошенника, о двоюродном брате Кязиме, который бежал в Афганистан и обещал прислать денег, о другом племяннике, Мустафе, который перешел на сторону врага и не отвечал на письма, и о своей дочери Азиадэ, которая болеет, потому что разгуливает по осеннему Берлину в тонком плаще.

Ахмед-паша закурил, а Смарагд, получив деньги с очередного клиента, присел за его стол.

– Все очень плохо, ваше превосходительство, холодно и бедно, – сказал он на своем, едва понятном диалекте. – В Бухаре опять война, я снова министр. – Он засмеялся, но глаза его оставались при этом грустными.

В углу сидел перс и, приложив руку к левому уху, тихо и протяжно пел старый баяты.[16]

Индус за стойкой горячо спорил с проповедником из Ахмедии об истинной сущности Аллаха. Ахмед-паша, склонив голову, подумал, что он действительно мог бы служить консультантом в магазине ковров и давать советы несведущим европейским коллекционерам. Он вздохнул, привычно ощутив легкую боль слева. Он любил эту боль как последнее напоминание о ране, полученной десятки лет назад в арабских сражениях.

Черкес за соседним столом что-то мурлыкал себе под нос и отсутствующе улыбался.

– Я собираюсь стать пианистом в ресторане «Ориент», ваше превосходительство, – сказал он полувопросительно.

Достойные занятия его предков – разбой и войны – были теперь ему недоступны. Когда-то воинственные отряды черкесов пришли ко двору Османов, и он тоже был рожден править и отдавать приказы. Но теперь прошлое было занесено стеной песчаного вихря, а реальностью стали мостовые Берлина. Черкес был способен только на две вещи: приказывать и музицировать, но приказывать, судя по всему, вышло из моды.

За столом изгнанных каджарских принцев раздался тихий шепот.

– Горек хлеб изгнания, – сказал один из них.

– Ничего подобного, – ответил другой. – Страна изгнания вообще не печет хлеб для изгнанников.

Ахмед-паша вышел из кафе и медленно, опустив голову, двинулся по улицам чужого города. Дома были похожи на неведомые неприступные крепости. Люди скользили мимо, как серые призраки. Ахмед-паша шел по шумным улицам города, ничего не слыша вокруг.

«Куплю картофель и помидоры, – думал он. – Перемешаю их, и получится вкусное пюре».

Он остановился на Виттенбергплац. Фасад огромного торгового дома был залит косыми лучами солнца. Паша смотрел на незнакомых женщин в переливающихся шелковых чулках. У Азиадэ таких чулок не было, зато у проходивших мимо женщин были отсутствующие, пустые глаза. Увидев толстого загорелого человека с бычьей шеей, идущего по Тауентциенштрассе, он, отведя взгляд, ускорил шаг и свернул на боковую улицу. Грустно, что министр бывшей империи вынужден сворачивать на боковую улицу из-за того, что должен какому-то разбогатевшему земляку пятьдесят марок. Внезапно им овладело безумное желание драться, бороться. Ему захотелось оказаться сейчас в темном переулке, где бы его толкнули и он мог тогда дать обидчику пощечину. Но улицы были светлы, а люди вежливо и равнодушно уступали дорогу.

Ахмед-паше не оставалось ничего другого, как купить картофель, помидоры, редьку и идти домой. Подойдя к четырехэтажному дому с солидным светло-зеленым фасадом и дверью, отделанной мрамором, с надписью «Вход только для хозяев», министр прошел мимо парадного входа и свернул в маленькую арку. Пройдя квадратный двор с чахлыми деревьями, он остановился у своей двери со сломанной ручкой. Узкий коридор вел в жилую комнату.