– Моя племянница! Кто же еще? Если вы думаете, что я использую свое, то есть ваше, то есть наше с вами, служебное положение, то ошибаетесь.
– Почему же вы раньше не сказали, что ваша племянница поступает в этом году? – упрекнул ректор.
– А почему вы идиотов учите, которые скальпель от ножниц отличить не умеют? – парировала тетя Капа.
Она работала хирургической сестрой в клинике при мединституте, и ее побаивались даже врачи, не говоря уже о молоденьких сестрах, которых тетя Капа муштровала как ефрейтор солдат.
– У девочки пальцы замечательные, – продолжала аттестовать меня тетушка, – легкие, точные, и сила в руках есть. Это вам не биндюжники, которые приходят на операцию с похмелья и в перчатки попасть не могут. Конечно, Юля выглядит как проститутка…
– Как кто? – оторопел ректор.
– Проститутка, – подтвердила тетя Капа. – Юбка короткая, волосы распущенные – срамота. И еще красотка, каких свет не видывал. Волосы белые, глаза синие, брови черные, ресницы как наклеенные. А что нам делать, если отец у нее был кавказской принадлежности? Но она еще ни с кем не целовалась – это я точно знаю. Да и когда ей, спрашиваю я вас?
– Не знаю, – честно признался ректор.
– А я знаю! Она с восьмого класса все каникулы санитаркой в больнице работает. Это вам не запятые в стишках расставлять.
– Капитолина Степановна, как фамилия вашей племянницы?
– Такая же, как у меня, – Носова. Я несправедливости по отношению к этому ребенку и ко всей медицине не потерплю! Я пойду к министру! Пусть он сам попробует сочинение без ошибок написать!
– Не надо ходить к министру, – сказал ректор, и меня приняли.
* * *
Вот теперь тетя Капа составила мне протекцию в перспективное хирургическое отделение большой больницы. И рисковала больше, чем когда устраивала племянницу с сомнительной внешностью в институт.
Все мои однокашники уже либо выбились в специалисты, либо продемонстрировали серость и бездарность. Объективно я попадала во вторую категорию.
* * *
Заведующего отделением, к которому я по рекомендации Мони Якубовского должна была явиться, звали Сергей Данилович Октябрьский. Невысокого роста, коренастый, широколицый и курносый, он походил на селянина-комбайнера, тракториста – труженика полей. Но никак не на рафинированного столичного хирурга.
Я пришла в назначенное время и прождала Октябрьского почти два часа. Нет, он не отсутствовал, просто занимался своими делами, а мне небрежно велел посидеть в холле.
Мимо меня сновали медсестры, ходили врачи, шаркали тапочками по линолеуму больные. А я сидела. Как назло, не догадалась взять книгу или газету. Оставленную кем-то программу телевизионных передач прошлой недели изучила вдоль и поперек.
За время унизительного ожидания я пережила смену эмоциональных состояний сродни физическим изменениям у снежка, брошенного на сковородку. Сначала зябла и дрожала перед собеседованием. Потом растопилась от жалости к себе: жизнь представлялась неудавшейся по всем статьям. Я люблю детей, но их у меня нет. Мне нравится моя профессия, но чувствую себя краснодеревщиком, который застрял в мастерской по производству кухонных табуреток. У меня нет семьи, мне не о ком заботиться, и даже собаки в моем доме – чужие и временные.
Если бы Октябрьский в момент этих внутренних стенаний пригласил меня в кабинет, то я бы, наверное, разрыдалась перед ним и стала слезно умолять дать шанс исправить загубленную жизнь.
