Девушка с запретной радуги - страница 34

– Я не позволю Вам судить обо мне, синьор МакЛэйн. Вы ничего не знаете о моей жизни и о причинах, которые заставили меня солгать. Вы – мой работодатель, но не мой судья и менее всего – мой палач.

Убийственное спокойствие, с которым я говорила, удивили больше меня, чем его, и я поднесла руку к губам, будто это они произносили слова вместо меня, будучи соединенными с мозгом, наделенным автономией от моего сердца или моих снов.

Я резко вскочила, что даже стул упал назад. Подняв его дрожащими руками, я осознала, что разум мой пребывает в весьма плачевном состоянии.

Я уже дошла до двери, когда он заговорил с охлаждающей жесткостью:

– Возьмите выходной, синьорина Бруно. Вы кажетесь мне очень взволнованной. Увидимся завтра.

Я вошла в свою комнату в состоянии транса и бегом бросилась в ванную. Там я умыла лицо холодной водой и изучающе уставилась на свое отражение в зеркале. Это было уже слишком. Все то белое и черное, которое окружало меня, было еще более устрашающим, чем траурный шелк. Я чувствовала себя в опасности, балансируя на краю пропасти. Упасть меня не пугало. Это уже случалось много раз, и я поднималась. Моя кожа и мое сердце были усеяны миллионами невидимых и болезненных шрамов. Я боялась потерять разум, ясность ума, которая до этого момента поддерживала меня. В этом случае я предпочла бы разбиться.

Непролитые слезы скрутили меня изнутри, превратив в тряпку. Я была словно зомби, один из героев романов МакЛэйна.

Моя рука пощупала карман твидовой юбки, куда я положила письмо от Моники. Как бы я не хотела, медлить больше нельзя. Я достала его и отправилась в спальню.

Оно весило, как куча железобетона, и я боролась с соблазном не открывать его. Содержанием письма могло быть только одно: страдание. Я полагала, что была сильной, прежде чем приехала в Midnight Rose. Как же я ошибалась! Я совсем не была таковой.

Мои руки действовали по своей воле, а я теперь была похожа на марионетку. Они расклеили конверт и достали листок. В нем было мало слов. Типично для Моники.

Дорогая Мелисанда,

мне нужны деньги. Я благодарю тебя за те, которые ты выслала из Лондона, но их недостаточно. Ты не могла бы попросить заранее зарплату у того писателя? Не будь скромной и щепетильной. Мне сказали, что он очень богат. В глубине души он одинок, парализован, очень ранимый. Сделай это поскорее.

Твоя Моника.

Я не знаю, сколько времени я рассматривала письмо: может, несколько минут, может, несколько часов. Все потеряло важность, будто моя жизнь имела смысл только как придаток Моники и моего отца. Я бы хотела, чтобы они оба умерли, и от этой ужасной мысли, продлившейся всего долю секунды, меня охватила паника. Моника старалась любить меня в своем естественно-эгоистическом стиле. А мой отец… Ну… Прекрасные воспоминания о нем были настолько скудными, что у меня сбилось дыхание. Но он оставался моим отцом, тем, кто дал мне жизнь и кто считал себя вправе растоптать ее.

Я аккуратно сложила письмо, с дотошным и преувеличенным вниманием, потом закрыла его в ящике комода.

Деньги.

Монике нужны были деньги. Еще. Я продала все, что у меня было в Лондоне, – на самом деле очень мало чего, – чтобы помочь ей. И вот спустя всего несколько недель мы прибыли в отправную точку. Я знала, что забота об отце была дорогостоящей, но теперь я начинала бояться. Если бы Себастьян МакЛэйн уволил меня – и только Бог знал, сделал бы он это по разумным причинам или ради развлечения, – я оказалась бы посреди дороги. Как я могла попросить у него денег заранее после всего того, что произошло? Лишь одна только мысль об этом меня убивала. Моника никогда не была щепетильной, одаренная лицом завидной красоты, но у меня-то такого не было. Общение не являлось моей сильной стороной, просить помощь казалось для меня невозможным. Я слишком боялась отказа. Я сделала это лишь однажды и до сих пор помню вкус этого «нет», ощущение отказа, грохот захлопнувшейся перед носом двери.