Он молча уставился на меня, а по классу пронесся шепоток.
Один из мальчишек громко произнес:
– А что, у твоего парня никогда с собой нету?
Класс грохнул. Но почему? Как сейчас пригодились бы длинные волосы, чтобы прикрыть ими лицо.
Мистер Богарт побагровел. Пристально глядя на меня, он словно прикидывал, не нарочно ли я отвлекаю класс от работы.
– Довольно! Замолчите! Кимберли, иди на свое место.
Пристыженная, но так и осознавшая ошибки, я поспешила к своей парте. Сегодня же уйду из школы и никогда больше сюда не вернусь.
Но тут ко мне склонилась кудрявая девочка.
– Это называется ластик, – прошептала она. И, поправив выбившуюся прядь, подтолкнула мне розовый ластик.
День в итоге оказался неплохим. Я знала, что на все вопросы в контрольной ответила верно, даже если решила уравнение другим способом. Позже выяснилось, что в Америке действительно принято записывать систему уравнений немного иначе. Мистер Богарт снял за это несколько баллов, так что «сто» я за работу не получила, но узнала достаточно, чтобы в следующий раз дело ограничилось несколькими небольшими исправлениями. В этой битве я имела реальные шансы на победу.
Что гораздо важнее, я познакомилась с Аннет, той самой кудрявой девочкой. После инцидента с резинкой она легонько толкнула меня локтем. Я взглянула на нее, потом перевела взгляд на ее тетрадку, где она написала «Мистер Буги» под фигуркой человечка с широко разинутым ртом, извергающим ругательства. Я не знала тогда, что «буги» означает «страшила», но идею поняла и пришла в восторг. Аннет обычно не поднимала руку – наверное, потому, что недолюбливала мистера Богарта, – но верный ответ зачастую знала. Она записывала правильный ответ в тетради и демонстрировала мне. Читала я гораздо лучше, чем говорила, так что вариант общения был выбран идеально.
Именно Аннет помогла мне смириться со школой.
Чтобы выжить в декабрьские холода, мы с Ма включали духовку и круглые сутки держали ее открытой. За пределами крошечного теплого круга разница между стылой кухней и комнатой была практически незаметна. В кухне имелась духовка, зато окна затянуты мусорными пакетами, а в комнате просто не было отопления.
В Гонконге я носила бело-голубую школьную форму, а после занятий обувала сандалии и подставляла кожу солнцу. Я привыкла видеть пальцы на ногах, голые коленки и плечи; теперь, когда они были постоянно скрыты одеждой, я скучала по самой себе. Замотанная в одежду, как мумия, слой за слоем, я, бывало, по нескольку дней не видела собственного тела. А в те краткие моменты, когда отдельные участки тела обнажались, воздух касался кожи ледяной лапой. Утреннее одевание становилось суровым испытанием, когда приходилось избавляться от тряпок, нагревшихся за ночь, заменяя их кусачей стылой одеждой.
В отличие от других девочек, под вельветовыми брюками я носила не трусики, а теплую пижаму. А под единственный хлопковый джемпер, привезенный из Гонконга, надевала несколько маек. Когда-то джемпер выглядел вполне прилично – красный кардиган с двумя пандами на кармашках, – но со временем сел, а панды слегка порозовели от постоянных стирок. Натягивать джемпер поверх многочисленных одежек с каждым разом становилось все труднее, но выбора у меня не было. Завершала облачение куртка. Но даже во всей этой одежде, похожая на комок риса в бамбуковых листьях, я все равно мерзла. Единственным положительным моментом в холоде было то, что количество тараканов и мышей сократилось.
