Девятигранник - страница 23

Амалия Павловна позвонила мне одна из первых. Как сейчас помню ее низкий раскатистый голос, и ни с чем несравнимую манеру разговора и поведения. Она была воспитана в самом полном смысле этого слова. Нет. Дело не в том, что она постоянно даже летом носила перчатки и не в привычке слегка раскланиваться при встрече со знакомыми людьми. В ней было самое настоящее воспитание. Она была невероятно тактична, обладала самым настоящим неподдельным обаянием, в общем, всем тем, что мы привыкли называть словом «шарм». Не было случая, чтобы она отпускала меня, не напоив чаем, заваренным по какому-то особому рецепту, и разлитым в чашки из настоящего поповского сервиза. Она была потомственной дворянкой, по чудному стечению обстоятельств ее семья избежала репрессий, проживала она в роскошной четырехкомнатной квартире в центре города. Из родных у нее никого не осталось, кроме внучки, которая, как я поняла из разговора, доводилась ей не внучкой, а внучатой племянницей и в данное время проживала где-то в Париже. Амалия изредка демонстрировала мне открытки с видами Монмартра, которые приходили к ней два раза в год – на Рождество и на день ее рождения. О том, где и кем она работала, она никогда не упоминала, вообще она крайне неохотно делилась воспоминаниями, которые касались ее лично, зато щедро дарила мне истории из жизни нашей страны в целом. В общем, я любила Амалию, а она любила меня.

В тот вечер, который я надеялась встретить празднично, мы как обычно после традиционного массажа наслаждались традиционным чаем и неторопливой степенной беседой. За легкой болтовней время пролетело быстро, я, было, засобиралась домой, но вдруг Амалия Павловна накрыла своей ладонью мою руку и мягко сказала:

– Машенька, душа моя, верите ли, я никогда не докучала вам излишним вниманием, однако же, сегодня вынуждена нарушить свою обычную манеру не задавать вам глупых и неудобных вопросов. Едва вы ступили сегодня на порог, я тотчас же поняла, что вас гложет какая-то неодолимо зловещая боль. Я, было, отогнала свои мысли прочь, списав их на неизбежную возрастную мнительность, но ваши руки, душенька, сказали мне больше, чем ваши слова и даже ваши глаза. Руки ваши столь явно могут отражать чувства, которые рождаются в вашей душе, что порой мне и слов то ваших не надо. И сегодня во время процедуры я ощутила исходящее от вас самое настоящее и глубокое отчаяние. Доверьте мне свои страхи. Если считаете это возможным.

Она говорила, как-то особенно тепло. Голос был мягким, обволакивающим. Где-то в середине этого долгого монолога я уже начала хлюпать носом и моргать глазами, а к концу речи уже рыдала навзрыд. Амалия не успокаивала меня, она гладила меня по руке и терпеливо ждала, пока я перестану всхлипывать, и смогу начать разговор. Когда я пришла в себя настолько, что смогла изъясняться, я вывалила на нее весь груз, что копила в себе последнее время. Она ни разу меня не прервала, лишь иногда закрывала глаза и слегка покачивала головой. Со стороны казалось, будто пожилая дама ведет с кем-то неслышный постороннему уху диалог. Я закончила говорить, перестала плакать и с интересом теперь смотрела на ее мимику. Она словно продолжала меня слушать и что-то мне отвечать. Лицо ее принимало то скептическое выражение, то вдруг озарялось совершенно отчетливой радостью, то она с сомнением качала головой. Постепенно к мимике добавилось неясное бормотание. Я замерла и изо всех сил пыталась вслушаться в ее слова, чтобы уловить в них хоть каплю смысла. Но говорила Амалия тихо, слова практически не произносила, я очень быстро перестала пытаться ее понять и теперь даже слегка начала скучать. Слезы высохли, настроение чуть выровнялось. Я даже немного пожалела, что втянула немолодую и явно не совсем здоровую женщину в свои переживания. Вдруг Амалия Павловна широко открыла глаза и радостно мне заявила: