Одним из погибших был Мэтт.
Каждый раз, когда Джози об этом думала, с ее телом что-то происходило. Она переставала дышать. Слова, словно камень, застревали в горле. Благодаря успокоительным средствам многое из того, что Джози припоминала, казалось ей ненастоящим. Она словно бы шла по зыбкой почве ночного кошмара. Но стоило ей подумать о Мэтте, все становилось слишком реальным и слишком болезненным.
Она никогда больше не поцелует Мэтта.
Она никогда больше не услышит его смеха.
Она никогда больше не почувствует на своей талии его руку и не прочтет записку, которую он обычно просовывал в ее шкафчик в раздевалке. Никогда больше ее сердце не забьется от его прикосновения, как в те моменты, когда он расстегивал ей блузку. Она помнила только половину из того, о чем знала. Произошедшее не только раскололо жизнь Джози на «до» и «после», но и отняло у нее определенные способности: не плакать хотя бы в течение часа, не испытывать тошноты при виде красного цвета, выстраивать скелет правды из голых костей памяти. Теперь, после смерти Мэтта, это казалось почти кощунством – вспоминать о ком-то или о чем-то, кроме него.
Поэтому Джози, как пьяная, ходила по кругу связанных с ним воспоминаний: от смутных картин, предшествовавших катастрофе, к самым ужасным моментам и обратно. Ей постоянно вспоминалась строчка из «Ромео и Джульетты», которая так бесила ее в девятом классе. «Здесь поселюсь я, в обществе червей, твоих служанок новых»[8], – говорит Ромео над телом Джульетты в склепе Капулетти. Прах к праху… Но ведь человек обращается в прах не сразу… Ночью, когда возле нее никого не было, Джози принялась думать о том, сколько времени должно пройти, прежде чем истлеют кожа и мясо, что происходит с глазами и похож ли еще Мэтт на самого себя или уже нет… На ее крик сбежались врачи и медсестры, вкололи ей успокоительное, а она все спрашивала себя: если отдать кому-нибудь свое сердце и этот человек умрет, ты так и будешь всю оставшуюся жизнь ходить с незаделанной дырой в груди?
Дверь палаты открылась, вошла мама.
– Ну? – произнесла она, и фальшивая улыбка разделила ее лицо, как экватор. – Готова?
Было всего семь утра, но Джози уже выписали. Она кивнула матери, которую теперь почти ненавидела за то, что та стала такой заботливой – не слишком ли поздно. Неужели без этого кровавого ужаса нельзя было понять, что между ними нет совершенно никаких отношений? Мать постоянно говорила: «Я всегда тебя выслушаю, если захочешь поговорить». Какая нелепость! Во-первых, Джози не хотела говорить, во-вторых, если бы даже и захотела, то уж точно не с мамой. Мама не поняла бы ее, да и никто бы не понял, кроме ребят, которые лежали в соседних палатах. Просто какое-то убийство на улице – это было бы страшно. Но произошло то, что страшнее страшного, причем там, куда Джози, хочет она того или нет, придется вернуться.
На ней была не та одежда, в которой она была в школе. Та непостижимым образом исчезла. Никто ни в чем не признавался, но Джози предполагала, что джемпер и джинсы забрызганы кровью Мэтта. В таком случае их действительно следовало выбросить: сколько ни стирай, сколько отбеливателя ни лей, Джози все равно видела бы пятна.
Голова все еще болела от ушиба. Потеряв сознание, Джози упала и рассекла себе висок. Швы решили не накладывать, но врачи все же настояли на том, чтобы она провела ночь под их присмотром. «Зачем? – думала Джози. – На случай удара? Тромба? Суицида?»
