Её успешное появление на свет поначалу вызывало удивление: все считали, что рождение двух живых детей с разницей в один год, удача, достойная скорее семьи Гайхаллеров. Но, как оказалось впоследствии, до рождения второго ребёнка им пришлось ждать еще очень долго.
Гораздо раньше случилось то, что объяснило рождение Рут Витуни и дало её брату прозвище, сотворённое из неведомо как залетевшего в эти края, иноземного слова «маэстро».
В утро своего одиннадцатилетия, Дэниел пришел к дому-на-площади. Долго стоял под окнами, прислушиваясь к звукам, доносящимся из-за ставен, дул на озябшие пальцы и молчал. Проходивший мимо по своим делам Генри Дилл, остановился и негромко окликнул его:
– Что ты здесь стоишь, дитя Имболка? Чего ждешь?
Пряча покрасневшие от холодного ветра кисти рук в карманах тонкой суконной куртки, мальчик подошёл к ограде и сказал шепотом:
– Я слушаю. Мне надо поймать…
– Что поймать?
– Ноту. Тон. Не знаю… Я должен поймать звук.
Дэниел помолчал, глядя в сторону. Его лицо было непривычно кротким и грустным.
– Ты – дитя Самайна? – спросил он у Генри.
– Да, я родился осенью.
– Осенью, – без выражения повторил Дэниел. – И ты был первым, кого приняла Гильберта?
– И это верно.
К чему был заданы эти вопросы, так и осталось непонятным, но, видимо, они что-то значили для Дэниела. Неожиданно мальчик отошел назад, к крыльцу дома, несколько раз быстро обернувшись на Генри. Движения его стали резкими, сосредоточенными. В глазах прыгала знакомая уже всему городу синяя искра.
– Ты что задумал, маленький демон? – спросил Генри.
В ответ мальчик рассмеялся, и звук его голоса рассыпался по окрестным улицам, пугая домашних животных и воронье, которое почему-то слеталось в город в дни колдовских праздников. Звонкое эхо вернулось, оттолкнувшись от редких облаков, стремительно летящих в ясном морозном небе. Странное чувство единения с этим смехом накрыло Генри, как облако дыма – легкого, но беспрепятственно пропитывающего всю одежду едковатым запахом. А Дэниел продолжал смеяться, обнимая себя за плечи и глядя в то в глаза Генри, то в небо, и с какого-то момента это был уже не смех, а захлебывающаяся вкрадчивая мелодия, берущая за душу и выматывающая нервы, как плач младенца… новорожденного младенца…
– Дэниел, ты слышишь? – спросил Генри изумленно. Мальчик оборвал мелодию, замолчал и обернулся на окна второго этажа, откуда доносился приглушенный, но тем ни менее отчетливо слышимый первый крик нового ребёнка. А на крыльцо уже выскочила Лийза, вытирая фартуком мокрые руки.
– Есть один! – радостно сообщила она. – Генри, можешь сбегать к Халлесенам и сообщить им, что родилась девочка! А ты никуда не уходи, – велела она Дэниелу, в шутливой строгости хмуря брови. – Стой здесь и пой! И чтоб к вечеру у нас было тринадцать новорожденных, иначе я тебе уши надеру!
Дэниел снова расхохотался:
– Надеюсь, что вы ждете не десять малышей! – сказал он, забираясь на забор. – Мне не под силу сделать из десяти тринадцать!
В этот момент открылось одно из боковых междуэтажных окошек и, появившаяся в нем Гильберта, бросила мальчику крупное яблоко.
– Прочисти горлышко, маэстро! – весело сказала она. – Лийза! Марш наверх! У нас еще двое на подходе!
К полудню неисправимый болтун Генри Дилл разнес весть о песнопениях Дэниела по всему городу. К дому-на-площади постепенно стекались люди, словно была в них какая-то безусловная необходимость.
