Девятнадцатый - страница 6

Так повелось, что живые дети в этом городе рождались лишь четыре дня в году.

И не быть бы городу вовсе, если бы те его жители, кому посчастливилось увидеть белый свет, не рождались бы поголовно колдунами и ведьмами. Поскольку именно так повелевало проклятие, которое лежало над городом, как тяжелое душное покрывало. Как сплошные осенние облака даже в самый солнечный день.

Те же, кто не успевал родиться в один из четырех назначенных дней, идущих, надо заметить, и не подряд даже, а раскиданных по одному на каждое время года, появлялись мертворожденными. Оставшимся в живых ничего не оставалось, как яростно бороться за следующее поколение.

За двести пятьдесят лет до описываемых событий на площади перед церковью сожгли ведьму.

В день казни никто, из стоявших на площади, не придал значения словам, что прокричала с костра несчастная девчонка. Было ветрено и пламя яростно гудело, перекрывая её слабые выкрики. Отчетливо был слышен только кашель – дрова, хоть горели хорошо, но исходились по непонятной причине густым темно-серым дымом. И в этом, пожалуй, ведьмочке повезло: она потеряла сознание раньше, чем вспыхнуло её рубище. Но времени ей с лихвой хватило на то, чтобы жестоко поквитаться с горожанами, присудившими её к казни.

– Что она там кричала? – с тяжелой ухмылкой спросил у своего друга Ирвин Стоуффоли – один из местных фермеров, селившихся на окраинах города. Его одолевало непонятное тягостное чувство и даже три кружки пива, выпитые за последний час, не могли помочь ему справиться с внезапно навалившимися тоской и страхом.

– Я не расслышал, – сказал его собеседник. – Пламя так ревело… Вроде что-то про детей и колдунов.

– И я слышал что-то подобное…

– И я, – тихо добавила жена Ирвина Меган, идущая рядом с ним. Пальцы её мелко дрожали, и она испуганно цеплялась за локоть мужа.

Странная тишина обволакивала улицы. Обычно подобные мероприятия на городской площади становились своеобразным развлечением. Впрочем, до смертной казни дело доходило редко и чаще горожанам приходилось довольствоваться видом должников в колодках у позорного столба или наказания плетьми за воровство. Последний раз полюбоваться на то, как качается в петле висельник-убийца, им довелось за полтора года до сожжения ведьмы. Все-таки на дворе было не четырнадцатое столетие, когда по обвинению в колдовстве можно было разом спалить половину местного населения. Так что в тот день у собравшихся на площади был законный повод весело провести время, согласно устоявшимся обычаям. Но веселья не получилось, и, уходя с площади, люди невольно спрашивали себя, что они сделали не так?

И как по сговору они спрашивали друг у друга:

– Ты не расслышал, что она кричала?

Ответы были однообразны:

– Что-то про колдунов и ведьм…

– Что-то про детей и колдунов…

– Что-то про ведьм и четыре дня…

Какие четыре дня? Да кто знает! Может у девчонки в голове все перевернулась от страха, вот и кричала невесть что… Пойдём, дружище, выпьем за упокой её души, может и примут её там в царствие небесное… Она же никому плохого не делала, варила травы какие-то, зверье лечила и людей тоже… А люди её на костер повели… Пойдём, выпьем.

Первое эхо того отчаянного и непонятого крика прозвучало спустя всего лишь неделю после казни. В доме булочника родился мёртвый ребёнок. Никому из его убитых горем родственников в голову не пришло связать между собой два этих события. Никому. Кроме матери малыша. Дочь булочника оплакивала свое дитя с обреченной горечью человека, знающего, за что он несет наказание. Три дня она молча плакала в своей комнате и только после того, как тело малыша было похоронено за кладбищенской оградой, она рассказала матери, что накануне родов видела во сне горящую на костре ведьму, кричащую что-то о детях. Мать в ужасе схватилась за голову, сопоставив красочное и весьма достоверное описание казни с тем фактом, что дочь не присутствовала на площади. И впервые в городе прозвучало слово, которое окрасит его жизнь в странные краски на ближайшие столетия.