Бомжи никому не интересны…
На четвертом, последнем этаже, в полуразрушенной, обшарпанной квартире, он сел на сложенные в горку кирпичи у окна с выбитыми стеклами, достал из сумки детали и собрал из них винтовку. Поставил прицел, привинтил глушитель и посмотрел во двор. Двор был открытый, с редким кустарником. По задней оконечности двора проходил зеленый металлический забор, за ним метрах в сорока стояло коричневое трехэтажное здание.
Это был дом престарелых.
Людей во дворе было мало. Только гуляли по дорожкам, держась за локотки друг дружки две старухи, да на скамейке, что около дорожки, идущей от парадной двери в глубь двора, сидел толстый дед и играл с котенком, валявшимся на спине у его ног. Котенок кусал толстый дедов палец, и старик со счастливой интонацией ласково его ругал.
«Ну, с кого начнем?» – подумал снайпер, разглядывая эти сцены в оптический прицел.
Дед вдруг схватился двумя руками за свою ляжку, задрал подбородок и заорал так сильно, что, наверное, встрепенулся весь дом. Пуля раздробила ему бедренную кость.
– Ну, подбегайте мишени, подбегайте… – прошептал снайпер и опять приготовился к стрельбе.
Из парадной двери выбежал мужчина в белом халате. Он склонился над дедом, но уже больше не поднялся. Так и остался на коленях, простреленная голова упала на сиденье скамейки.
На помощь к ним прибежала одна из старушек, гулявших во дворе, и сраженная пулей упала на дорожку.
«Ну, на сегодня хватит, – спокойно подумал снайпер. – Шума опять будет достаточно».
Он не торопясь разобрал винтовку, уложил все в сумку, и опять по улицам Крайска пошел неряшливо одетый, замызганный, сутуловатый, никому не нужный бомж.
Выстрелов никто не слышал.
А дед еще долго сидел на скамейке и дико кричал. К нему никто не подходил. Люди боялись попасть под огонь снайпера.
Это была тяжелая работа. Каждый день Гайдамаков с приданными ему контрразведчиками общевойсковой дивизии встречался и беседовал с десятками людей. Нужно было опросить жильцов 14 домов, расположенных в разных концах города. Всех не всех, но по крайней мере тех, кто оказался в наличии.
Картина складывалась нерадостная. В те дни, когда из этих домов стрелял снайпер, никто из жильцов ничего подозрительного не заметил, никого из приметных чужаков не увидел.
По прошествии двух отведенных дней Николай собрал с участников опергруппы докладные записки по каждому дому и полвечера внимательно, с карандашом в руках их изучал.
Доклады были обстоятельные, детальные, по форме, заданной Гайдамаковым. Номера квартир, установочные данные на всех жильцов, подробный отчет о проведенной беседе с каждым из них. Ничего особенного. Никто не видел человека, входящего в дом со снайперской винтовкой в руках. Это было бы идеально, но более того, никто не видел человека, входящего в подъезды ни с длинной сумкой, ни с рюкзаком, ни даже с удочками.
И только одна из бабушек, вечно сидящих на скамейках у подъездов, запомнила, что в соседний подъезд заходил сутуловатый, невысокого роста мужчина с усами и черноволосый. Он нес в руке какой-то музыкальный инструмент в чехле. То ли гитару, то ли виолончель. Бабушка еще подумала: «А к кому это мужик с гитарой идет? Что за праздник, у кого? Ничего вроде ни у кого не намечалось…» Она ведь в доме знала всех. Поэтому и запомнила того мужчину.
В предпоследней докладной Гайдамаков натолкнулся на строчки, от которых спина покрылась потом. Мальчишка – жилец дома – выскакивал из подъезда и натолкнулся на молодую женщину, черноволосую, худощавую. На спине у нее, на лямках висел гитарный чехол…
