Считал по осени птенцов
Корнелий Усов-Леденцов.
На мо́зги капал капельдинер,
А шпрехшталмейстер шелестел.
Их по реке несло на льдине
На груде неподвижных тел.
Усы Корнелия Камелия
Навздрючивала бриолином.
А параллельно, в это время я
И кол тесал и бил клин клином.
И был пострел, везде поспевший,
Затычкой в бочках пив и вин.
А капельдинер, поседевший,
Сидел на льдине, как пингвин.
[4]
…А, дроболызнув, хлобыстнуть.
А, хлобыснувши, дроболызнуть.
И, изгвоздавшись, взбаламуть
Осевшую на дне бутыли истину.
Лишь нища говн, лишь днища суден.
Вершитель судеб неподсуден.
Великий Кормчий – неподкупен.
Великий Гад – уконтропуплен!
[5]
Длинные скачки́ по поверности свинцового глобуса, тщательно смазанного свиным жиром.
Экклезиастус Эридиус 3-й располосовал сожительницу кожаной плетью.
Юный император, во вкус правленья войдя, закусывает сперму трех кавалергардов вымоченным в бургундском вине инжиром.
Экклезиастус Эридиус 3-й, располосовав сожительницу вто́рую, ищет сожительницу третью.
[6]
Вышла на улицу, жмурясь от солнца ты, несколько эдак помятая.
Улица протекала безотносительно, о твоём экзистенсе навряд ли помя́туя.
Реальность равнодушна к окурку, упавшему на дно бутылки на кухне, зане
Родион печатает одним пальцем ундервудный трендифолос, одновременно старухе и мне.
Пробубнив, опрокинется, проколов, заколо́сится загогулисто, золотисто,
Перевыколпаковавшись, нахохленной выхухолью скукожится в руках аккордеониста.
Чёрный и белый драконы, нажравшись гадости, выписывают восьмерки, потом 69.
Сулейман же с Пантелеймоном пытаются выяснить, где начинается лифисис, где кончается леблять.
Где начинается эмансипация Недотыкомки,
А где стыковка тычинки, пестика, луковки и тыковки.
Вышла на улицу, а последняя утекла в Кривоколенный, да и – с концами!
Вот тебе, бабушка, и Юрьев Дэй, ознаменованный приземлившимися на Красной площади пришлецами!
