Читать онлайн Дмитрий Гольденберг - Диалоги с самсарой. Стиходелии. 2012—2021

Дизайнер обложки Елена Нестерова

Дизайнер обложки Клавдия Шильденко

Иллюстратор Анастасия Евграфова

ISBN 978-5-0059-1690-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1. ЛОВУШКА ДЛЯ ДУШ

Город без солнца

Евласилом, бесполый сын Луны,

Трамвайное кольцо – петля на шее,

Раскопанный асфальт сродни траншее.

Твой древний город – в поисках весны.

Играет на свирели апатрид

Как в феврале ветра рассвирепели.

Твоё палаццо на плечах кариатид

Скрипит под звуки апатридовой свирели.

Светало, но не брезжило ничуть,

Цвело и постепенно отцветало

В свинце Невы, желая утонуть,

Седое Время, лезвием кинжала

Невидимые вены растворив.

А что же город? – Юн и пьян и жив.

И завтра всё готов начать сначала.

Пирамида (Колесо самсары)

Я называл шезлонг лонгшезом,

А пер-ла-мутр – Пер-Лашезом.

А перлам-утреннее хмарево

Вплетал я в буквенное варево.

Как брюки клёш, галоши – Кеше,

Дух Махариши – в Марракеше.

Как Пердурабо буераками

Подъехал на ослице к раковине.

Я называл лонгшез шезлонгом.

Луна звенит, пустая, гонгом.

По ком колокола в Гонконге?

По ком в Бангкоке и в Меконге?

Я статус-кво прозвал «де-юре».

Де-факто сплавил дяде Юре,

А папе Карло в Монтевидео

Из Монте-Карло выслал видео.

Из трубки выдувал дифтонги я,

Мотался в Буркина Фасо.

Фэйс Буркина не видя, в Конги я

Катил сансары колесо.

Читал и ноты и нотации,

Жёг облигации Констанции

И к пирамиде из грамматик

Привешивал я с боку бантик.

Клей

Я слишком стар, чтоб нюхать клей,

И слишком молод – образумиться.

Кара оглы, кoра кулей.

Всё зарастёт, всё образуется.

Всё устаканится, срисуется,

Срастётся и нормализуется.

Из переулка – будет улица,

Проспект, и площадь пристыкуется.

Присовоку́пится, помножится,

Ворсистой шкурой станет кожица.

Поэт-романтик – шкурой ссучится,

Грехопадёт великомученица.

Я слишком молод, чтоб извериться

И слишком стар, чтоб – изувером.

Всё непременно перемелется

И будет – хлебом, с камембером.

Наперебой – конгрессы, форумы,

Бальзак, Золя, Бодлер с Флобером.

Големы тут, а после – горлумы

И браконьер с карабинером.

Слова, слова. Фломастер пыжится.

Суть сутей – не для протокола.

За ятью, глядь, отпала ижица,

Вуаль бумаги проколола.

Вот пряжа слов – реальности вуаль

И инженю, в обнимку с этуаль.

Метр-д-отель, сглотнувший монпансье,

Кафешантан. В пенсне – конферансье!

Унты

Оставь, о Лезбия, лампаду
Близ ложа тихого любви.
– А. С. Пушкин

Приятель мой, свидетель лебеды.

Седьмой билет, по выбору из пачки.

Лишь хнычет Том о тщетности заначки.

И бедуины, прут в Белиберды.

Иных уж нет, а те уже далече.

И – руки в боки – космос глух и нем.

Апологет, собравшись в Вифлеем,

Из рамки вынет фотографию предтечи.

И я – местоблюститель пустоты.

И ты – Юдифь, глазами Олоферна.

Жизнь зашифрована рукой олигофрена,

Обутого в нанайские унты.

Тонтон-макут, винил твоей пластинки

Ведёт иглу от центра до каймы.

Глазами престарелой палестинки

Отлакирован миф рассветной хохломы.

Ты – потакай мне, я же – потрафлю.

Священнодействуя, кощунствуем в соитьи.

Что может быть содома соблазнительней,

Когда ты теннисную нюхаешь туфлю?

Четвёртой производной парафраз,

Намёки смыслов и – песок сквозь пальцы.

Де Помпадур, присевшая за пяльцы,

Зачнёт потоп, который после нас.

Зажги лампаду, я же – воскурю

Секретный фимиам витиеватый

И, Лесбия, нараз обрадобрю

Свой лунный лик и промысел пернатый.

Останутся когда-то не у дел

Разорванные штрипки от сандалий.

О, Дионис, как весел твой удел

Полнощных кутежей и сатурналий!

Боржоми (Между стрелок)

[1]

Рыба ребра. Глыба серебра.

Ветвь сети превращений до-бра-изо-зла-и-зла-из-до-бра.

Вербена на дне кофра.

Рост цен на услуги охочим до ласк джентльменам.

Пена, она у рта.

Язык – Афродита, сребрящаяся, нагая.

Вот так загибают салазки артюры-рембо своим поль-верленам,

В тщательно смазанные замочные скважины вставляя ключи от рая.

[2]

Как, зы, зороастральный плекси-глаз

проклюнулся на нас из небесилова.

Потом оттуда вышел нагло твёрдый член, и – раз —

и Ипполита изнасиловал.

Молчит об этом Ипполит, молчит и Тит,

умаявшись от молотилова.

И в темноте таится сей мистический бандит

и где-то плачет мать, которая раст [л] ила его.

[3]

Рубить, сажать, лудить, паять, гореть в аду

И, починяя примус, пить просекко и боржоми.

Дробить руду, дудеть в дуду, бродить аллейками в саду,

Вкушая в райских кущах торт от Папилломи.

Таков удел

Предвиден был

Жуира жизни, жалкий.

Оков надел наркомвнудел

И конвоира присовокупил

К употреблению весталки.

Грубить, лажать, других и само-услаждать,

притом употребляя.

Мотая нить на ус, седобород, да, бес в ребро, успевши только лишь промямлить «бля, я…»

Успевши только лишь пролепетать, прошелестеть страницей кодекса.

Успевши только душу променять на отражение Роллс-Ройса между стрелок «ролекса».

Узревши фавна средь кустов, помчаться вскачь стремглав и опрометью – за.

Догнав, до самых петухов наказывать за то, что – егоза.

Сегодня ты – Феличита Гранитных Трав, а послезавтра ты – Космический Складавр.

Когда бы мне хватило десяти обличий, бодался бы, как пьяный Минотавр,

В дубовой рощице, там, где в кустах наказан фавн, дразнящий глаз ноздрю.

Бля, я… пожалуй, рифмы раб, ужо уста салфеткой промокну, пропевши небу песню про-blue-you.

Рыбий жир

Ты принимаешь рыбий жир,

Прислушиваясь к дождевой морзянке.

Родзянко, морщась, делает укол.

Красная Шапочка, чёрный тапир.

Сен-Жюст теряет доверенный меморандум по пьянке.

Нацболы бросают бомбу на переполненный жирующими нэпманами танцпол.

Ди-джей, пощёлкивая пальцами, приплясывая, пианинит чёрно-белые кеды.

Вшей, клещей, галок-пингвинов.

Восемнадцатистраничный опус о Гамадрилиане публикуют седобородые бреды.

Идёт снег редуцированных в пук уникальных снежинок амфетаминов.

Береста,

На которой выколот план ограбленья сберкассы.

Медсестра,

Корсет которой имеет ввиду Черкассы.

Механика секса.

Зашитые в чёрную кожу рабы.

Мастер с плёткою, в маске Зевса.

Ритмы тамтамов. Римско-афинский сценарий хлеба и зрелищ для голытьбы.

Мнемоника Ксеркса.

Зов походной трубы

Собирает фаланги в поход. Хищен клюв базилевса.

Глаз вампира запеленгует возможное появление капельки крови из потрескавшейся губы.

Возвращение эврики

Писать с натуры стало в лом.

О чём писать? О том о сём,

О гребле сломанным веслом,

О сусле, пролитом ослом?

О луже, вспоротой, как брюхо, колесом?

Как славно тюкать в темя молотком?

О том, что прёт великий перелом

И – кубарем, и даже – кувырком?

Как воткнут револьверный ствол в лимон.

Как стол поставлен на попа́, а поп – Гапон.

А на столе – свеча, горит, всё ярче-горячей,

А за столом сидят – апостолы ячей.

В столе – трактат о превращении вещей

И комната – условность пустоты,

Сигарный дым и оперстнённые персты,

Диск телефона, в трубку дует сутенёр.

Тринадцать сущностей – всё тот же коленкор.

Антенна гнётся разноцветностью ветров.

Сегодня Сидоров, проснётся бодр Петров,

Не ощущая с прошлым связи.

Что время? – нашинкованный лосось.

Мы сдвинули слегка земную ось,

Телегу выдернув из грязи.

«Как ждали малого, как много удалось!»

По фазе съехавши, сливаемся в экстазе.

Лимон луны в стакане на столе.

Слюны стекло с клыков с поллитра, на стекле.

Как жёлт луч света в треснувшем пенсне!

Верхом на лошади, скакали на коне,

Мы тет-а-тет, оставлены одне,

Жалеть, что табор в небе, не в окне.

Фломастером

Вот они, текстики.

Вот она, твоя голова, бейсбольною кепкою очерченная.

Головень твоя, мазо-садо́вая, к дьявольщине донельзя доверчивая.

Глазенапы навыкате, нолики, часовыми стрелками само-перечеркнувшиеся в крестики.

Голоса, голоса, голоса…

Наискось

Чёрным фломастером по белым обоям облакобетованности – полоса.

Наизнось

Фонтанируя осаннами, входит в экстаз изрезавший кожу бритвой культовый жрец.

По заснеженной проволоке мягко вальсирует, балансируя, мёрзлого воздуха Полный Песец.

Наикимлн Фатц, кастрированный оборотень-брадобрей…

В королевстве кривых зеркал открывают театр исчезающих в полдень теней.

Исчезающие в полдень тени переходят в Зазеркалье через искривлённые зеркала.

И только ты исписываешь иероглифами плоскость выпукло-вогнутого небесно-купольного стекла.

…

У небесилова нету конца,

Нету начала.

Антуанетта Зилова спала с лица,

Проглотив пару фунтов мочала.

Дописав до конца, что оставим фантазии прочих,

За бутылью винца до ветвящихся строчек охочих?

Окончанье стиха в клюве в чащу унёс почечуй.

Потчуй ворохом пошлых метафор нас, ветер, слепой тихобздуй!

АБАБ-20

Всё закончено. Перевёрнута последняя страница.

Страница первая, целомудренно голая, покрывается мурашками.

Всё заколочено. Передёрнута пресловутая стран-ни́ца.

Граница дозволенного нарушена выскочившими из вещмешка запятнанными ночными рубашками.

Автомат так уютно уткнулся прикладом в плечо оружейника Стечкина.

Сумка с корреспонденцией натёрла плечо жизнью потрёпанного почтальона Колечкина.

Наркоман Авенир Фиалковский натягивает на физию лыжную шапку с прорезями для глаз.

Капитан Коробейников, присоединяясь к оргии фетишистов, облизывает губы и напяливает противогаз.

Снедаем сомнениями, Филистимлянин уступит дорогу собственной тени.

Порт-о-Пренс засыпает и просыпается, окружённый пиратскими кораблями.

Воспоминания о несбывшемся будущем преданы огненной ржавчине лени.

Белое с чёрным, хихикая, предлагают друг другу меняться ролями.

Вычтем секретные письмена, проступающие на коже.

Выпьем до дна среброкубки, наполненные индукторами метаморфоз.

Выстрелим потом страсти, кинокефалами связанные, на прокрустовом ложе,

Лающими на пролетающих мимо мух и стрекоз.

Выведем строки, зарифмованные по схеме АБАБ, ААББ или АББА.

А после, насытившись, выпишем строк восемнадцать, белым грехом.

Строчки последние две проступят татуировкою на коже выстеганного мною прораба.

Строчка двадцатая будет горбатой невестой, где-то подцепленной лыка не вяжущим женихом…

Этюд о Логосе и прочих материях

Невдохновлён природой пустоты,

Необольщён изнанки обещаньем,

Лишь освещён приполустаночным прощаньем…

Лети, мой призрак, сжав в горсти персты,

Наполненные скудным подаяньем.

Материя, тягуча и густа

Как матерщина – на устах префекта.

Икс, игрек, йод, божественна трифекта.

На этажерку сброшена горжетка

И ждут любви жоржеткины уста.

Черпак, колпак, кому-то – смысл и смак,

Тебе – хрусталь, дробясь пыльцою звёздной.

Раб рифмоплётства, был задушен прозой,

Банальностью, оплошностью курьёзной,

Икс, игрек на заборе. Твёрдый знак.

Твой труд был мавр, давший миру мел.

Стал не у дел, отшлёпан шомполами.

Мы стали шёлковыми, гулко куполами

Пустыми звякали, связавшись рукавами

Пока лосось на блюде индевел.

Сошед с гуся, вода была блестяща.

Реалий пук торчал окрест и далее.

Реле реалий не передавали,

Чуть-чуть зомбировали, несколько скандалили,

Неся желе по венам телеящера.

Челнок, шесток, кому-то – яд и ртуть

Взрастут татуировки – хризантемами.

Жрецы между собой мухлюют с терминами.

Февраль, вдохнувший в город хлад и жуть,

Жонглирует в ночи ветрами северными.

А чистый Логос? Вновь уходит в путь

Сквозь фьорды бухт, ветвистыми расселинами.

Хрустальная балалайка

[1]

Жозефина Горемыкина, каннибалка-лакомка,

Отдайся мне.

Вильгельмина Доремифасолина, хиромант-недотыкомка,

Покайся во сне.

Покайся, тебе… скидка выйдет.

[2]

Патрик Лемаж, московский оборотень, вернись ко мне.

Председатель правления объегоривает всех на свете и женится на свинье.

Интернатный питомец шаманом заводится в печально известные в народе кусты.

Глаза, проклюнувшиеся сквозь скорлупу коросты, пялятся на растопыренные персты.

Вперед

Читать онлайн Дмитрий Гольденберг - Диалоги с самсарой. Стиходелии. 2012—2021

Похожие книги