Дикая Донна - страница 22

– Весна без меня не была слишком холодной?

– Она была осенью.

– Ты же хотел, чтобы я ушла.

– Никогда не хотел.

– Тогда зачем же лгал?

– Потому что ты другая.

– Надеюсь, в хорошем смысле.

– В самом лучшем, Демаши. Теперь, когда ты здесь, у меня никогда не будет осени?

– Только вечное лето.

От тебя веет опасностью, самой жгучей контрастностью, что притягивает нитями, которые неподвластны лезвиям, следствиям, самым дрянным последствиям. На тебя пытаются равняться дети, что мяч во дворе гоняют, изможденные опытом старики, которые многого не понимают. Ты не позволяешь ждать в метро, сушить мокрое от питерской сырости пальто, говорить «я скучаю», «умру», «без тебя не смогу», зная, что однажды и эти слова сведутся к нулю.

Ты не веришь в приметы, слияние звезд, ответы, что на той стороне в кроссворде, который однажды принес. Не берет тебя алкоголь, слухи, сплетни и грязные тайны – ты умело делаешь из этого стальные бинты, накладывая на всё ещё живые раны.

Я тебя возвела до предела «Бог», не боясь, что однажды придется сказать, мол, «не смог/не сумел/опоздал/не хотел», пряча правду в карманах пальто за решетками жил. А ты просто остыл, устал, отжил, или сердце твое из пластмассы выбивает последние вдохи судьбы (я хотела сказать «любви», но её там не было и подавно).

Мы вместили бы то, что люди зовут любовью, на «либретто» театра забытого всеми людьми. Или чашку ристретто, который осилить не смог, запивая водой, выбирая покой, вместо горечи, что на нервах чечетку сыграет. Амплуа твое создано было сотней разбитых сердец, что тепло тебе метом дешевым без слов поставляли, и поэтому, может, других таких нет, либо это отход от реалий. Ну, а, впрочем, ненавистный мой, худший, любимый, меня не любивший, я хочу, чтоб ты знал и, наверное, всё таки помнил, если будешь скучать или просто захочешь кричать – набери мой номер,

Ненависть – единственное, на что ты всегда был способен. Это не выжечь из тебя, не искоренить порывами первозданной нежности. Все твои слова – ложь, облачённая в безупречную обёртку из дешёвой фольги, окрашенной в золотой. Этой фальши было так много, что теперь приходится запираться в ванной и стирать свою кожу в кровь, в попытках выжечь это из себя, вытравить, как споры невиданной никому раннее болезни. До шрамов под кожей, до болезненных уколов совести, ревности, злобы, чувствуя, как воспоминания вгрызаются зубами в каждый позвонок, вырывая по одному, вынуждая терять почву под ногами. Все эти мнимые разговоры о вечности, любви, о чем-то возвышенном и тёплом, все эти игры в гляделки, безнадёжные попытки разобрать стены, которые ты возвёл вокруг себя, подобно броне, не позволяя коснуться сокровенного, но вынуждая сбивать руки в кровь с каждым новым ударом. Глупая вера в нечто большее, чем ложь, олицетворением которой ты являешься. Таким, как ты, короткое, но отчаянное и нежное «liar», чтоб врезалось в память, въелось каждой буквой. Чтоб исписал ты бледную кожу чернилами, пробуя это существительное на вкус. Потому что ты пустой, холодный, способный почитать только себя, поклоняться исключительно своей теории, словно она превзошла самого Ницше, Дарвина, Штерна. Я отчаянно боролась за каждый твой вдох, полагая, что ты нуждаешься в этом, но ты забил свой гол. В пустоту. Это fond de l‘air и в единственном был прав: ты никогда не сможешь понять.