Дикая карта - страница 16



В монастыре время от времени среди набившихся в крепость крестьян и богомольцев затевались разговоры – не открыть ли ворота, не покориться ли царьку Тушинскому, не спешит ведь Шуйский-царь послать подмогу, да и что там, на Москве, – есть ли тот царь? Но архимандрит наказал строго блюсти себя, шатость не оказывать, пригрозил карой небесной – и не только небесной. Шептуны смолкли.

Чашник Нифонт, которого за мощь и бесстрашие особенно слушались все крестьяне, уважали стрельцы и дворяне, выходя к деревенским таборам в тегиляе, так вещал:

– Царь на Москве – воля Господня. Ляхи – латинство, нехристи, веру православную предали. Господь велит нам за него сражаться. Господь наш – Свет истинный. Или ты славишь Свет, или станешь тьмой. Сиречь дьяволу душу предашь.

– Как славить-то? – с наивной верой спрашивали мужики.

– Пока мы в осаде – славить оружием лихим. Храбростью и верностью.


3 ноября 1608 года

Ни свет ни заря устроили воеводы малую вылазку к Верхнему пруду. По огородам Служней слободы и близ Конюшенного двора оставалась в земле морковь и репа, ещё торчала кочанами капуста.

Крестьяне с заступами и мотыгами в сопровождении дворян верхами выбежали из Конюшенных ворот, собрали в корзины всё, что осталось, втянулись назад. Запасы тщательно сочли и сдали на поварню. Все понимали: мало. Страшно мало.

Зерна-то в амбарах довольно, года на два хватит, а вот овоща – увы. Туго. Надобно разрешать узел, так жёстко затянувшийся вокруг обители. Но как, как?


5 ноября 1608 года

На Димитрия Солунского всё обительное братство молилось с особой истовостью, просило покровительства христолюбивым воинам. Иоасаф говорил: молил-де Димитрий Иванович князь воспоможествовать в битве против злокозненного Мамая на реце Непрядве. Святая Богородица с великомучеником Димитрием благодатью одарили: устояли полки Димитрия в битве, изгнали татар с русской земли. Помоги и нам, как Димитрию Ивановичу, как правнуку его князю Ивану Васильевичу, что стоял полками крепко на реце на Угре супротив Ахмата. Пронзи врагов русских своим копьём, очами не видимым, но духом чуемым.

Народу набилось так, что трудно было класть земные поклоны. Пели соборно, стройно, и далеко за пределы обители разносилось согласное пение.

Отслужив, вышел на паперть сам Иоасаф. Шитый золотом саккос, митра и панагия камнями так и сверкают, глаза горят, белая борода сияет в солнечном луче, что пробился-таки из-за туч. Рек:

– Братья и сестры! Шатость в обители нашей объявилась. Неужто мы бессильны во Христе, дабы супостатам покоряться? – Возвысил глас, обвёл взглядом и монахов, и воинство, и паству. – Кто сомневается в вере Исусовой? Тот волне подобен, ветром поднимаемой и развеваемой. Волна мы текучая али твердь духовная? Плоть распадётся, железо изоржавеет, – дух не погаснет, аки пламя. Во имя апостола Иакова, брата Господня, ополчимся на ворогов! Аминь!

Как одна, поднялись ко лбам все руки в соборе.

Митрий крестился, не замечая, как текут по щекам слёзы. Матушка, родной Углич, твердыня духа – всё слилось в единый огонь.

После молебна строились у Конюшенных ворот – князь Григорий Борисович с конными дворянами и детьми боярскими и воевода Алексей Голохвастый – тоже с конными. Первым назначено Княжее поле, где стояли заставы ротмистра Брушевского, вторым – Мишутин овраг и атаман Сума с товарищами. На башнях в готовности стояли пушкари, но пока оговорено было – не палить, чтобы в других вражьих станах, особенно у лисовчиков, не сразу проведали о вылазке, не выслали бы скорую подмогу.