– Не будь дурочкой, – вслух осадила она сама себя.
Вероятнее всего, дело в «Мессии». Корд знала, что пение для нее – наркотик: оно изменяет тело, качает сквозь него кислород и адреналин, и иногда ей даже почти удается снова уловить это чувство-чувство триумфа, погружения в собственное искусство, нарастающее ощущение восторга безраздельного могущества…
Звонок мобильника пронзил тишину, и Корделия вздрогнула – эта штука никогда не звонила. Неловко нащупав аппарат на дне рюкзака, она ответила:
– Алло?
Вместо ответа она услышала шум помех – такой оглушительный, словно звонили из аэродинамической трубы.
– Алло? Есть там кто-нибудь? – Корд уже собиралась прервать звонок, но вдруг раздался голос.
– Корди?
У нее пересохло во рту. Никто не называл ее Корди. Уже никто.
– Кто это?
– Корди? Теперь ты меня слышишь? Я отошел подальше от пляжных домиков.
Она повторила, как автомат:
– Кто это? С кем я говорю?
– Это я, – сказал голос, и Корд почувствовала, как ее охватывает страх. Жар зародился в ее груди и принялся мучительно разливаться по телу, сжигая ее. – Это Бен, Корди.
– Кто?
– Твой брат. Бенедикт. – Он кричал. – Черт возьми, здесь ужасный прием. Из дома я вообще не мог тебе дозвониться. – Корд услышала звук ускоряющихся шагов. – Я иду к переулку. Теперь ты меня слышишь?
– Да. – Ее сердце, казалось, билось в горле. – Разве ты не в Лос-Анджелесе?
– Я вернулся в Англию на некоторое время. И пытался дозвониться тебе с самого утра.
– Я не проверяла звонки. У меня был концерт. Мы репетировали почти весь день.
– Правда? – Неподдельная радость в его голосе пронзила ее. – Слушай, это же здорово!
Взглянув на свое отражение в мутноватом зеркале, Корд обнаружила, что густой алый румянец уже добрался до ее челюсти, а в глазах стоит неподдельный ужас. Господи, неужели даже сейчас, спустя многие годы, ей по-прежнему настолько тяжело?
– Чего ты хотел, Бен? – спросила она, стараясь сохранять спокойствие. – Мне нужно переодеваться.
– О, понятно. Конечно. – В отличие от нее самой, Бен не унаследовал родительской способности к лицедейству. – Ну… дело в том… В общем, это мама. Она не совсем в порядке. Я подумал, ты захочешь узнать…
– Что с ней случилось?
– Мне жаль, Корди, но она… она умирает.
– Она всегда умирает, Бен, уже много лет.
– В этот раз все не совсем так. – Он прокашлялся. – Корди, ей осталось всего несколько месяцев – и это в лучшем случае. У нее опухоль мозга. Глиома-бабочка[14], вот как она называется. Поэтично, правда? Уже четвертая стадия, и врачи говорят, делать операцию нет никакого смысла. – Его голос звучал еле слышно.
Воцарилась тишина, которую нарушали только статические потрескивания на линии.
Корд сглотнула.
– Я… я не знала.
– Я понимаю.
– А химиотерапия?
– Мы с Лорен спрашивали у нее. Но она не хочет. Врачи говорят, терапия даст ей еще немного времени – но не больше, чем несколько месяцев. А переносить ее очень тяжело.
– О, мама… – Корд закрыла глаза и на секунду снова ощутила нежные прикосновения тонких белых рук матери, поглаживающих ее затылок, ощутила запах духов, сирени и розы, увидела блеск золотисто-рыжих волос. Печаль пронзила ее сердце. – Бедная мама.
– Ты знаешь, она в порядке. Как бы странно это ни звучало. Она любит свой дом престарелых, и там о ней будут заботиться до конца. Я думаю, что она… как ты сказала… умирала годами, и вот ей показали, где выход, и это для нее почти облегчение. Ох, Корд… Прости меня за… – Голос на мгновение прервался. – Извини, что снова сообщаю такие новости, Корди.
