Диссиденты советской эстрады - страница 13

Мешала Александровичу не только итальянская вокальная школа, но и «еврейские ворота», через которые он вошел в искусство. Если с итальянской «слезой» он был в состоянии справиться (на то он и мастер), то с еврейской все выглядело куда драматичней.

Концерт в БЗК. За роялем Тихон Хренников – первый советский композитор, которого стал исполнять Александрович, став гражданином СССР. С серенадой «Как соловей о розе» из постановки в Театре им. Евг. Вахтангова шекспировской «Много шума из ничего» он не расставался, как с талисманом, до самых последних дней. Эта утонченная лирическая миниатюра с прозрачным рисунком не может оставить равнодушным ни одного слушателя. Сам Хренников в конце жизни признался, что вершиной своего творчества он считает именно это произведение и что он благодарен Александровичу за верность «Соловью» и его изысканную интерпретацию

Роль этого артиста в спасении и сохранении еврейской музыкальной культуры трудно переоценить. И это прекрасно понимали министры культуры, жестко ограничивавшие его еврейский репертуар. Ему разрешали, и то не всегда и не везде, включить одну-две еврейские песни в программу или исполнить их в качестве бисов. Но часть слушателей по всей стране приходила на его концерты только ради этих двух песен. При том, что в СССР было выпущено 90 пластинок Александровича, которые разошлись тиражом в 22 млн экземпляров, за 30 советских лет только одна (!) долгоиграющая пластинка была наполнена еврейским репертуаром. Это были не клезмерские мелодии, а еврейская песенная классика. У каждой песни был автор. У некоторых даже два, поскольку, чтобы сделать эти песни «проходными», приходилось «крутиться» – маскировать или убирать «некошерные» имена, выдавать старые, не прошедшие цензуру произведения, за «народные», переписывать, то есть делать совершенно новую обработку, меняя их подчас до неузнаваемости.

Сегодня уже непросто объяснить людям, что значит нелепая фраза «запрещенная музыка». Но ведь это было. И не только с евреями, хотя еврейским жанрам было труднее всех из-за гонений на распятые языки – идиш («проводник националистических тенденций») и иврит («обслуживающий сионистские и клерикальные круги»). Сегодня любому школьнику понятно, что запретить певцу прикасаться к своим культурным корням – то же, что запретить врачу пользоваться латынью. Но еще труднее описать, какими средствами еврейские исполнители, стремившиеся любой ценой обмануть цензуру и донести до слушателя лучшее, вернуть к жизни незаслуженно забытое, достигали своей цели. Александрович был величайшим мастером такого камуфляжа. Канторские фиоритуры, которые Александрович искусно вплетал в ткань еврейских (и не только) песен, были его «секретным» оружием, которым он воздействовал на слушателя на невербальном, подсознательном уровне. О самих канторских композициях и речи быть не могло – здесь действовал полный запрет, равно как и на участие в синагогальных службах.

К счастью, публика умеет читать между строк. Воздействие неконтролируемого подтекста на советского слушателя, наверное, никогда не будет по-настоящему изучено. В этом контексте в исполнении Александровича совершенно новое звучание обретает и знаменитая еврейская песня «Дуделэ», это экстатическое воплощение любви и веры во Всевластителя, который присутствует во всем, везде и всегда. Текст песни – частично на иврите, частично на идише – художественно оформленная, нераспознаваемая игра слов. Сбивает с толку и невинное донельзя название песни – «Дуделэ» – дудочка, эдакая шапка-невидимка, кое-как нахлобученная на первую строку. Ибо в каком еще языке, кроме еврейского, можно образовать ласкательную форму от местоимения «ты» (ду – Дуделэ)? Только при более внимательном отношении к тексту и музыке становится ясно, что речь идет не о дудочке, а о мистическом, пантеистическом прославлении Бога.