«Химера» – это было то злобное прозвище, которым расплачивались семинаристы с В. А. за его исключительную требовательность и за его действительно грозный вид. Выражение «из-за химеры» могло иметь двоякий смысл, а именно: или из-за того, что кто-то не справился с наукой, преподаваемой В. А., или из-за того, что кто-то был уволен по какой-либо другой причине, но обязательно по настоянию В. А. Что это было и на самом деле так, это проверено было однажды на очень рискованном опыте, а именно: нашёлся один смельчак, который спрятался в большом шкафу на время совета и наблюдал за ходом решения различных вопросов, в том числе вопросов исключения. Как он потом рассказывал, больше всех за исключение ратовал В. А. и именно по самым разнообразным мотивам.188
Наступило, наконец, время нашего поступления в семинарию. В отличие от всех предыдущих, а как потом выяснилось, и последующих лет, нам пришлось поступать с экзаменами по русскому яз[ыку] письменно и по греческому яз[ыку]. Экзамены, по-видимому, были введены потому, что семинария не могла охватить учением всех кончивших в четырёх духовных училищах, для этого не хватало ни помещения, ни штата учителей, а поэтому была необходимость отбора.189 Нам было понятно, почему был экзамен по письму – отбор по грамотности, но совершенно непонятно было, почему был экзамен по греческому яз[ыку].190 Наступил день первого экзамена. В большом актовом зале было поставлено много столов, на которых нас разместили. Вот вошёл в зал человек высокого роста, крепкого сложения, в очках, гладко подстриженный, в котором легко можно было угадать В. А. Фаминского. Можно себе представить, чем была для нас эта первая встреча в стенах семинарии! Он диктовал нам отрывок из «Капитанской дочки» Пушкина. Диктовал очень спокойно, отчётливо, с интервалами. Если кто-либо его спрашивал, он любезно и приветливо отвечал, так что нам казалось, не было ли обманом всё то, что нам о нём рассказывали раньше.191 Результаты экзаменов с отметками нам не объявили, а вывешен был список непринятых, которых оказалось не так уже много.
Началось учение. В первом классе мы изучали что-то вроде, так называемой, теории словесности. Мы заучивали наизусть много стихотворений, особенно – отрывков из художественной прозы, ораторские речи, характеристики, помещённые в хрестоматии Галахова.192 Во втором классе мы изучали по учебнику Орлова русскую древнюю литературу, причём, опять-таки, заучивали наизусть, такие, например, произведения, как «Поучение» Владимира Мономаха, «Домострой», «Слово о полку Игореве» и др.193 В третьем классе мы изучали Сумарокова194, Кантемира195, Фонвизина. Если мне не изменяет память, то во втором и третьем классе параллельно изучали «Евгения Онегина», «Ревизора».196 Некоторое время нами было потеряно за-за забастовки197 и болезни В. А.
На первых занятиях в первом классе мы почувствовали, в чём был особый стиль преподавания В. А. Требовательность его, которую нельзя иначе охарактеризовать, как культ педантизма, доведена была до высочайшей степени. На уроке у него все мы сидели в таком напряжении, что неслышно было шороха. Муха пролетит – можно услышать. Стукни только кто-либо партой – взор В. А. уже разит виновника. Все сидели в постоянном напряжении, что вот-вот спросят, и, не дай бог, не ответить. Поэтому редко кто позволял себе роскошь не выучить урок и получить грозное предубеждение об экзамене. Раз-два не ответить – это значило получить предупреждение: «на экзамене буду спрашивать до седьмого поту». Это не было запугиванием, и на экзамене такой человек действительно обречён было отвечать не меньше часу по всей программе. Вопрос ставился так: быть или не быть. Но зато когда жертва выходила победителем, надо было видеть, как был доволен В. А. «Ну, молодец, молодец» – хвалил он победителя и, не озирая на все бывшие двойки, ставил четыре или, даже, пять.
