Дневник лабуха длиною в жизнь - страница 49

Дома – тишина. «Геббельс» (радиоточка) выключен. Ира прикорнула на диване. Мне захотелось над ней подшутить. Шутка вышла, пожалуй, немного жестокой. Я вспомнил, что под диваном видел старую, с облезшей краской маску. Осторожно засунул руку под диван, на котором спала Ира, и, вытащив пыльную, страшную маску клоуна, поставив перед ее носом… нежно постучал по плечу. Ира открыла глаза, дико заорала, соскочила на пол и тут же набросилась на меня с кулаками. Я крепко обнял ее, не давая махать ручонками, и целовал в шею.

– Ну подожди, подожди! – кипятилась она. – Я тебе еще отомщу!

Месть не заставила себя долго ждать. Получилось у нее быстрее и лучше, чем она ожидала.

Ровно через неделю в это же время пришел из части домой. Ира увидела меня, идущего по двору, в окно и быстро спряталась в платяной шкаф. Я вошел. Тихо… Дома никого. Мама гуляла с Виталиком. Папа пошел сдавать бутылки. Мне нужно было переодеться и, подойдя к шкафу, я быстрым движением открыл дверцу. На меня выскочила визжащая, размахивающая руками жена. О да! Отомстила! Душа в пятки ушла!

Лето было на исходе, Ира поехала за Виталиком к родителям в Ходорив. Я примерно знал, когда они приедут, и в этот день после ухода сверхсрочников по-быстрому разделавшись с уборкой, выписав себе увольнительную, в хорошем настроении, шагая уже по своей улице Чайковского домой, заметил патруль. Лейтенант летных войск с двумя солдатами шли мне навстречу. Мелькнуло: «Может, побежать, а может, пронесет?» Решил – может, пронесет. Поравнявшись с ними отдал честь, но не тут-то было. Меня остановили, попросили увольнительную. Протянул свою «левую» увольнительную. Лейтенант, окинув меня быстрым взглядом, спросил:

– Почему шинель не подрезана?

Внимательно стал разглядывать увольнительную. Не знаю, что он там заметил. Еще раз окинув меня взглядом, приказал:

– Пойдешь с нами!

Я понял, что ничего хорошего меня не ждет. Решение пришло молниеносно. Выхватив из рук лейтенанта увольнительную, рванул в сторону дома. На секунду опешившие патрульные кинулись в погоню. Пробегая мимо подъезда детского садика, в который ходил когда-то и в который сейчас ходит мой Виталик, забежал во двор, оборудованный песочницей, деревянными домиками и качелями. В спину сопели преследователи. Я бегал между домиками, они пытались поймать меня. Я упал. Патрульные навалились на меня вместе с подоспевшим лейтенантом, пытались заломить руки за спину. И тут… пришло мое спасение! Во двор забежал мой брат Лёнчик со своим другом Вовкой, высоким крепким парнем. Шли они по Чайковского и увидели эту погоню. Подбежав к нам и напустив на себя грозный вид, помогли мне вырваться из цепких рук патруля. Лейтенант стал возмущаться. Брат и его друг, скорчив еще более свирепые рожи, прорычали ему, что если они сейчас свистнут, то прибегут еще ребята и их отметелят. Все это было сдобрено богатым русским матом – это сработало! Сопротивление было сломлено! Меня отпустили! Я выскочил из подъезда и через две минуты был в своей квартире. Из своего окна через занавеску я видел, как патрульные ходят по улице, вертя головами в разные стороны. Я был спасен. Все-таки фартовый! Иногда риск является единственным путем к спасению.

Дома стало поспокойнее. Мама не то чтобы смирилась с жизненной ситуацией, в которую я ее втяпал, но как-то пообвыклась. Ее сестра Паша иногда подначивала маму: ты, мол, говорила, что у тебя сыновья «в подоле не принесут», ну и что ты сейчас имеешь? Не знаю, что бы было с нами, если бы мама повела себя по-другому. Она могла накричать, поскандалить (как правило – за дело), не была очень ласковой, но при этом была самой преданной в мире матерью, готовой на любые жертвы. Она была довольно мнительной – могла, говоря о своих болезнях, сгустить краски до того, что ей даже становилось плохо. Мы с Лёней подозревали, что она при этом немного играла. На семейных вечеринках, а их при наличии шестерых братьев и сестер, а также чертовой дюжины внуков было предостаточно, мама была главной запевалой и своей колоратурой вела за собой весь семейный хор. У нее был свой, написанный ее рукою «талмуд» (так львовские музыканты называли писанные от руки сборники песен). Что касается юмора, то мама была полной противоположностью папе. Отец не нуждался в разъяснениях – догонял с полуслова. Мама же – открытая, прямая, доверчивая женщина, часто после того, как папа, Лёня и я отсмеемся, могла сказать: «Ну, и что вы тут нашли смешного?» Мы с Лёней смеялись еще пуще. Папа молчал, загипнотизированный маминым строгим взглядом. С ним проблем не было. Спокойный, покладистый, с прекрасным чувством юмора и немножко пофигист, он знал одно: принести домой денежку, оставить себе на сигареты четырнадцать копеек, и чтобы Дина была довольна и не нервничала.