С криком и причитаниями она открыла дверь Ванюшкинского дома (так звали главу семьи) и объявила, что Анна померла:
– Помогите! Позовите людей! – причитала бабушка.
Затем мы с бабушкой шли обратно, и опять я спотыкалась и падала, а ветер все завывал, закручивая снежную пыль на дороге.
Скоро собрались к нам люди. Женщины причитали и жалели нас. А тетя Даша, наша соседка, все приговаривала:
– Девчонки, как же вы будете? Что вы не плачете? Ведь вы остались одни! У вас нет матери!
Это причитание удивляло меня, я думала:
–Почему же ее нет? Ведь она лежит в постели как прежде. Что же случилось?
Потом кто-то обмывал тело нашей матери. Я хорошо помню, как ее раздевали и одевали. Тогда она показалась мне не такой как обычно, какой-то вытянувшейся, не ласковой, но все же я не могла понять:
–Почему ее нет?
До меня не доходило, что такое смерть.
Маму одели в лучшее платье и положили в гроб, который поставили в красный угол под образа на длинную скамейку.
К вечеру приехал из города отец. Он был какой-то необычный, присмиревший и подавленный. Он не раздевался, все время ходил по избе, засунув руки в карманы, ничего не говорил, потом куда-то ушел.
Мы с Зоей сидели на печке и жили такой же жизнью, как и всегда.
Помню, что баловались, кричали, смеялись и даже пели. Я вышла на заднее крыльцо и увидела отца, опиравшегося на перила и стоявшего неподвижно. Я посмотрела на него и увидела, что он утирал лицо руками. Щеки были красные, чуть припухшее от слез. Он плакал один, без людей. Теперь я представляю, как ему было тяжело тогда. Я остановилась возле него и что-то спросила. Он тихо произнес: «Доча, иди домой!»
Народ в нашей избе делал, что требовалось, а мы с Зоей были предоставлены сами себе. Никто нами не интересовался. Все как бы забыли, что мы существуем. Потом все куда-то исчезли. Изба опустела. Мы с Зоей остались одни. В углу стоял белый гроб с нашей мамой, а под образами бабушка зажгла свечку. Нам захотелось кушать. Я пошла будить маму. Залезла на гроб верхом и стала теребить мать сначала за руки, потом за нос, потом стала открывать ей глаза, приговаривая:
–Мама, вставай! Мама, вставай! Мы кушать хотим!
До сего времени помню мертвые глаза матери. Они как бы замерзли, подернулись мутным тонким льдом.
За таким занятием застала меня бабушка и заохала:
–Ахти мне! Ахти мне! Что же это ты делаешь, негодница?
Подбежав, она схватила и поставила меня на пол, нашлепала, отправила обратно на печь. После этого мы с Зоей присмирели, сидели на печи тихо, не шевелясь.
Ноябрь кончался, он принес зиму. Все вокруг покрылось снегом. Его выпало так много, что на кладбище пришлось ехать на санях. Не помню, сколько дней была мама с нами в эти последние дни. Гроб закрыли, поставили на сани. Нас, укутанных в шубы, посадили рядом и повезли.
Отец потом говорил, что мама просила похоронить ее в той деревне, где она выросла. Отец и бабушка выполнили ее последнюю волю.
Тело матери привезли в Толковскую церковь, где провели обряд отпевания. Помню, что гроб был украшен какими-то красивыми покрывалами. а по сторонам горели свечи. Священник ходил с кадилом, махал им, а из него шел тонкий, голубоватый дымок со сладким запахом.
Наша бабка постоянно что-то бубнила, а перед концом обряда поставила нас на колени перед гробом и заставила просить, чтобы мама взяла нас горемычных с собой. Мы все говорили:
–Мамочка, возьми нас с собой! Нам без тебя плохо!
