Дни, когда мы так сильно друг друга любили - страница 15

Томми на нас не смотрит. Он, кажется, и не злится. Судя по голосу, он расстроен и разочарован.

– Мы не целовались! – взвизгивает Эвелин.

Звук похож на свист велосипедной шины, из которой выходит воздух. Да, мы не целовались. Чисто технически. Но это ни о чем не говорит.

Повисает пауза, наполненная треском изумрудных фейерверков и ровным плеском волн. Силуэт Эвелин вырисовывается в лунном свете. Интересно, о чем она думает, каких слов и поступков от меня ждет. Томми бросает на песок полупустую пачку «Лаки страйк». Несмотря на прохладный ветерок, который шевелит волоски на руках, тело у меня горит от предъявленных обвинений. Все по делу, все так. А мы-то были уверены, что со стороны ничего не заметно. Конечно, он все понял. Я дурак. Предатель и дурак.

Делаю глубокий вдох.

– Я хотел сказать тебе, честно, но не знал, как ты отреагируешь. Вдруг возненавидишь или распсихуешься. Или запретишь с ней встречаться. Я собирался… Просто ждал подходящего момента… – Я замолкаю, оправданий больше не находится.

– С чего я буду запрещать? – Томми смеется, и даже в полумраке я вижу, как его недовольство перерождается в гнев. – Я что, ее отец?

От смущения я хриплю и запинаюсь.

– Ну не знаю… Ты мой лучший друг. Я хотел проявить уважение.

Томми тычет себя пальцем в грудь.

– Если уважаешь, расскажи все честно. Не ныкайся по углам. Знаете, как по-дурацки я себя рядом с вами чувствовал? – Он обводит рукой пляж. – Думаете, я ничего не понимал?

Тут с деланой непринужденностью встревает Эвелин:

– Да ты вечно глазел на проходящих девушек. Честно говоря, сроду бы не подумала, что ты заметишь.

Со смешком она накручивает на палец прядь волос – этот нервный жест, несмотря на неловкость ситуации, заставляет меня трепетать от желания. Пути назад нет, я не отступлю. Я раскрываю перед ним ладони, сдаваясь.

– Прости, брат, прости.

Томми долго-предолго молчит, а потом издает громкий драматический вздох.

– Прощаю. Ты классный чувак, Джо. Мы, наверное, оба сошли с ума: ты хочешь встречаться с Эви, а я на это соглашаюсь. Пойми, я просто хочу, чтобы вы не скрывали. Так-то я не против, – он делает паузу и пристально смотрит мне в глаза, – при условии, что ты на ней женишься.

Эвелин замирает, у меня отвисает челюсть. Я начинаю заикаться.

– М-м-мы пока даже не говорили…

– О боже, я шучу! – Томми смеется, запрокидывая голову. – Черт, вы какие-то напряженные. Выпей, а? Сразу расслабишься.

Мы оба смеемся, смех приносит облегчение. Как будто выходишь из гавани, приготовившись к шторму, и вдруг видишь солнце.

Томми поднимает тайком взятую у отца фляжку и произносит тост:

– За Джозефа и Эвелин, живите долго и счастливо и вечно любите друг друга!

Он улыбается и отхлебывает виски. Мы передаем фляжку по кругу, делая обжигающие глотки. Голова идет кругом, мы глупеем, а потом становимся легкими и свободными. Ночное небо кажется таким размытым, что звезды совсем не различить.

Раз от Томми теперь скрываться не нужно, остаток лета проходит просто чудесно. Мы не слишком проявляем чувства в его присутствии, но я не могу удержаться и беру Эвелин за руку, убираю ей волосы с глаз. Томми качает головой, называет нас голубками и вертит головой по сторонам в поисках какой-нибудь девушки, на которую можно переключиться. Он торчит на верфи почти без выходных, поэтому мы с Эвелин часто остаемся одни. Она приходит к нам в гостиницу, где я, сверяясь со списком дел, составленным отцом, заменяю покоробившиеся полы, прогнившие плинтусы, слетевшую с крыши дранку. Работы я не боюсь; пока я латаю, чиню, циклюю, мысли освобождаются от ненужной шелухи. Мне легко работать руками, гордость берет, когда получается хорошо. Я отдаю дань дому, который однажды станет моим. Я запечатлеваю себя в его истории – так поступали, сколько я себя помню, мой отец и его отец.