— Ну, приехали, — вздыхает Костя и снова притягивает меня к себе. Теперь шмыгаю носом уже ему куда-то в плечо.
Так и стоим, меня бьет крупная дрожь.
— Костенька! — снова раздается поразительно спокойный при таких обстоятельствах голос пожилой женщины. — Станислава Сергеича-то позвать?
— Не, теть Марф! Сами разберемся! — откликается Холостов поверх моей головы.
«Тетя Марфа» — ну надо же.
— А разве землетрясения… не было? — спрашиваю, а сама понимаю, что вцепилась в Костину футболку так, что даже пальцам больно. Я думала, что тряхнуло так, что уже весь Сурок в курсе.
— Столотрясение было, — отвечает Холостов, тоже уже вполне спокойно и бодро, — и немного светомузыки, — заканчивает даже весело. Ясно, утешает. — Теть Марф, закройте, пожалуйста, библиотеку на полчасика! — снова повышает голос, чтобы пожилая библиотекарь его услышала. — Я забегу, поправим все, ладно?!
— Конечно, Костенька!
Если бы мне не было так плохо, наверное, я бы посмеялась над такой манерой общения.
— Выдыхай, бобер. Все нормально, — говорит «Костенька» уже мне и с усилием отдирает мои руки от своей футболки, чтобы развернуть и подтолкнуть меня к выходу.
— Когда ты успел так втереться к ней в доверие? — спрашиваю шепотом, проходя мимо старушки и косясь в ее сторону. Ну правда, прямо бабушка и внучок.
Холостов самодовольно усмехается.
— Я просто в принципе неотразим, — язвит.
Воспоминание 101
Мне было восемь, когда погибли родители. Так сложилось и все. С этим нужно было смириться, и я смирилась. У меня всегда была бабушка, а у кого-то в жизни нет никого. Годы шли, и образы родителей все больше стирались из памяти. Я перестала горевать, скучать, даже вспоминать их перестала. Мне и не напоминали, только фото в рамке — одно на виду, а остальные глубоко спрятаны в старом фотоальбоме, да две могилы на кладбище, которые мы с ба навещали каждый родительский день. В прошлом году только не были — бабушка уже болела. И в этом, хотя до сегодняшнего дня я и не вспоминала. Как и о самих маме и папе. А потом были дурацкие жалюзи. И сегодня.
Потомственная, значит. И Реутов не обмолвился. И Князев ни полслова, даже тогда, с этими бабочками. Ощущение — будто в душу плюнули. Вот же он, учебник, третий случай авиааварии с участием одаренных, который и повлек за собой запрет на воздушный транспорт. А если бы я не прочла сама, Борис Юрьевич просто рассказал бы об этом на лекции? А теперь посмотрите на вторую парту, это Лера, это о ее родителях. Так, что ли? Или просто назвал бы фамилии, сделав вид, что заинтересованных тут нет? О, или еще чудеснее: опустил бы подробности с именами — было и было, чего уж там, — а я бы спокойно записывала лекцию, и не подозревая, что пишу историю собственной семьи?
И да, я эгоистка: когда я узнала правду, мне стало больно не за родителей, а за себя. Потому что меня обманули. Была ли одаренной и бабушка? Держали ли они свой дар от нее в секрете? Или я прожила во лжи не только эти два месяца, но и всю свою жизнь? Мерзко.
В дверь раздается негромкий стук, и она тут же открывается. Не оборачиваюсь. Лежу на боку на кровати, лицом к стене. Обхватила себя руками, подтянув колени к груди, и пялюсь в стену.
Край кровати прогибается, и на мое плечо ложится теплая рука.
— Родственники? — спрашивает Костя.
Ясно, прибирался в библиотеке и посмотрел, что именно я читала, когда меня прорвало.
— Родители, — отвечаю, не отрывая взгляда от крашенной поверхности стены. Глаза сухие до рези — наистерилась в библиотеке, спасибо.
