У аль-Мансури были густые торчащие вверх брови, продолговатое лицо с резко выступающими скулами и огромный выдающийся вперед нос. Во всем его облике проглядывала та сила, которой обладал он в молодости, но было видно, что теперь он заметно ослаб.
Он обратился к Касему с упреком:
– Как же ты, сынок, не навестил нас ни разу, ведь столько лет живешь здесь, как рассказал мне твой дядя?
Касем смутился, его тронула простота этого человека, он чуть было не сказал: «А я и не знал, что мы родня», но, вспомнив об известности аль-Мансури, его благодеяниях и многочисленных паломничествах, он вовремя спохватился и ответил:
– Я не был достоин этой чести, сиди.
И тут в разговор вступил его дядя:
– Вот такая она, нынешняя молодежь! Не интересуется родственными узами, не ищет своей родни…
И он в который раз стал пересказывать историю прадеда аль-Мансури, который хотя и покинул деревню, но завещал своим сыновьям не забывать родных мест и своих земляков. Он вспоминал, как аль-Мансури еще юношей приезжал со своим отцом в деревню во время сбора урожая. А потом, обратившись к аль-Мансури, который, казалось, верил во все, что тот говорил, сказал:
– И все же, хадж, согласись со мной, что после смерти твоего отца, да ниспошлет ему Аллах свою милость, ты навещал нас не очень-то часто.
Аль-Мансури изобразил на лице глубокую скорбь:
– Здоровье, хадж, уже не то.
Хадж Али согласно кивнул в ответ: аль-Мансури напомнил ему и о своих собственных болезнях, он нашарил рукой пульверизатор и несколько раз впрыснул себе лекарство в горло, хотя по нему и не было заметно, что у него начинается приступ кашля.
Аль-Мансури снова обратился к Касему:
– А где ты учишься? Я не очень-то хорошо понял это со слов твоего дяди.
– На филологическом факультете. Отделение…
Аль-Мансури перебил его: он никогда не интересовался подробностями:
– Я знаю многих студентов, они иногда обращаются ко мне за помощью. Да простит Аллах, не помню их имен, но мой племянник и факих ат-Таги записывают все имена, ты наверняка знаешь кого-нибудь из них.
Касем поспешил ответить аль-Мансури, судорожно сжимая в руке стакан чая, который подал ему мальчик-слуга, и ему показалось, что он слышит чей-то чужой голос:
– Да, вы так добры. Вы несете добро и счастье, ведь школы, больницы, мечети, которые вы построили…
Аль-Мансури перебил, не обращая внимания на его слова:
– Моей заслуги, сынок, в этом нет. Это щедрая рука Аллаха дарует, строит, осыпает нас милостями, а я всего лишь орудие для исполнения воли Всевышнего.
Он помолчал немного, а потом принялся повторять: «Нет силы и мощи, кроме как у Аллаха!», а горошинки четок так и переливались, быстро мелькая в его пальцах. Наконец, остановившись, он прибавил:
– Мы должны гордиться тем, что оставили нам наши предки. Далеко мне до своего отца! Ведь я видел, как он был щедр и великодушен, сынок.
Эти слова всколыхнули бурю в душе хаджа Али, так ветер надувает широкие паруса, он принялся воскрешать в своих речах образы прошлого, предков, благодатного времени, восхвалять умеренность людей в желаниях и поступках, их умение довольствоваться малым, не то что сейчас. Говоря о давно минувших днях, он рассказывал, что тогда даже стакан чая уже казался счастьем и каким счастьем! У них в деревне медный поднос, чайник и стаканы были только в доме у его отца. Да и во всем племени этим владели лишь немногие, может, не больше пяти семей, и, когда у кого-нибудь в доме останавливался гость, то отправляли верхового до ближайшей деревни, чтобы одолжить все необходимое для чая. Иногда тот занимал даже и сам чай и сахар. И никто не считал это зазорным, а нынче ни от кого и слова не услышишь о благодеяниях господних. И он закончил убежденно, обращаясь к аль-Мансури, который, казалось, по-настоящему понимал его:
