Дочь пастора - страница 9

А вечером, когда она легла в чужую, холодную постель – её отец был уже далеко – она почувствовала себя такой покинутой и так горько стало ей быть вдали от матери, что она уже не в силах была сдерживаться, дала волю слезам и спряталась с головой под одеяло, чтобы никто не помешал ей выплакаться в покое. Прежде чем уснуть, она подумала о себе, что она похожа на жалкую, брошенную тряпку, которую всякий может рвать и топтать, как хочет…

Утром она почувствовала себя спокойнее, но в школе сознание одиночества снова овладело ею. Она одна не знала, как надо было вести себя и что следовало делать, тогда как все другие, по-видимому, прекрасно знали это, но не хотели ей помочь. Потом когда учителя расспрашивали её, а она не знала, что отвечать, все смотрели на нее, не спуская глаз, и некоторые показывали на неё пальцем. Притом всё здесь было иначе, чем дома; все было так неуютно, велико, холодно, угловато и свеже-выкрашено. Даже запах классных комнат и столиков был какой-то особенный и тяжелый.

В пансионе, где она жила, было не лучше. Притом она всё время чувствовала себя неспокойно, постоянно опасаясь уронить что-нибудь, задеть за всюду нагроможденную мебель, споткнуться через половик. Говорить она тоже боялась, опасаясь, что голос её будет слишком громок или слишком тих для этого места, и предвидя укоризненный взгляд, каким наградит её чопорная «тётя», если она скажет что-нибудь не так.

Зато вечером, когда она осталась наконец одна в своей комнате, нравственное напряжение, в котором она находилась целый день, разразилось еще более горькими слезами, чем накануне. Рыдания положительно душили её, и ей приходилось затыкать рот судорожно сжатыми кулачками, чтобы заглушить рвавшиеся из груди стоны. Когда это не помогло, она бросилась на постель, как была, совсем одетая, повернулась на живот и закрыла лицо в подушках…

Теперь ей казалось, что она умрёт тут же, на этой постели, если ей нельзя будет уехать домой. Страшнее всего казалось опять идти в эту школу, где она не знала, как надо было держать себя, где она с трудом находила своё место и где все смотрели на неё. Опять её за руку отведут на место и станут учить, а она опять ничего не поймёт, и все другие девочки будут фыркать со смеху, поглядывая на неё…

Снова рыдания потрясали её, точно сердце её разрывалось на части.

Нет, прочь отсюда! Домой… сейчас же… Можно ведь убежать, идти пешком, расспрашивая дорогу у мужиков!.. На дворе бушевала буря… Бежать в такую погоду было страшно… Да и ясно ведь становилось, что никогда она не посмеет бежать из пансиона.

При этой мысли Элли разрыдалась так, что ей стало больно во всем теле.

Но если нельзя бежать, она может ведь написать матери. Так она и сделает! Она попросит мать сейчас же приехать за ней, а до её приезда не станет выходить из комнаты… ни на шаг! Она не пойдет в школу… и не будет ничего есть… Здесь… на этой кровати… и совсем одетая… останется она до приезда матери.

Она плакала, пока не уснула и в платье проспала до утра. Ей приснилось, что она лежит дома в постели матери… позади неё у стены… свернувшись калачиком и положив голову матери на плечо… Так живо представился ей этот сон, что, даже проснувшись утром, она некоторое время воображала себя дома.

Но вот позади неё у окна послышался шорох и, оглянувшись, она увидела «тётю» в утреннем костюме, занятую поливкой цветов. Сразу вспомнилось Элли, где она и что с нею!.. Рыдания снова подступили ей к горлу. Но в то же время она вспомнила, что лежит совсем одетая, и так испугалась, что тётя рассердится, заметив это, что горе сразу рассеялось. Элли чувствовала, что тётя непременно придёт в негодование, как только увидит её в платье, и не могла себе представить, как поступают, когда сердится чужой человек… К счастию, учительница так была занята своими цветами, что ничего не заметила.