Возможно, поэтому мы и дружим. Потому что на поверку она оказалась ничем не лучше меня.
Прости меня, фюрер. Я знаю, что велит мне долг, но ведь это же Эрна, моя лучшая подруга. Я не могу причинить ей боль.
Я вспоминаю пронзительные голубые глаза Гитлера, представляю, как он всматривается в меня, заглядывая мне в самую душу, как читает все мои тайные мысли и находит, что я действую из благих побуждений. И отвечает:
Не тревожься, этот человек – мелочь. У меня есть враги посильнее. Но вместе мы одолеем их, ты и я.
С Томасом и тремя его дружками мы встречаемся за столиком уличного кафе под названием «Кофейное дерево» на Кляйнерштрассе. Погода шепчет, а мы сидим и смотрим, как жители Лейпцига не спеша проходят мимо нас по узкой мощеной улочке. Официантка приносит поднос с холодной водой, горячим кофе в серебристых турках, подогретым молоком и сахаром.
Возле меня сидит Эрна. Она непривычно молчалива и, кажется, подавлена. Боится, что я ее выдам. Не зря, видно, сказано: «Wissen ist macht: знание – сила». Знание поменяло нас местами, добавив мне остроты ощущений. Из нас двоих остроумная сегодня я, и это мои шутки и болтовня заполняют паузы в застольной беседе. Мальчишки в восторге от моей компании.
– Я теперь в учениках на инструменталке, – с ленивой оттяжкой сообщает нам Томас. – Две недели всего, а охренело уже все. Пардон за мой французский, – добавляет он, обращаясь ко мне. – Инструментов еще в глаза не видал, все две недели только и делаю, что полы мету. И так еще три года, пока не отпустят служить в вермахте. Скорее бы уж. А то так всю войну и проболтаюсь на этой сраной фабрике. С моей-то везухой точно.
Все мальчишки сейчас грезят о том, как они будут сражаться за Германию.
– Ну, вряд ли уж все так плохо. Я хочу сказать, не все же три года ты полы мести будешь, верно? Иначе какое это ученичество? – отвечаю я, снисходительно пропуская ругательства мимо ушей. Видимо, фабричные рабочие без них не могут, так что придется терпеть.
– Они там считают, что начинать обучаться делу надо с самого низа. Сначала сортиры помыть, ну а там чем дальше – тем выше. Но я-то не собираюсь торчать на фабрике всю жизнь. Я парень с честолюбием. В вермахте карьеру буду делать.
– Ты про доктора Крейца слышала? – вдруг спрашивает у меня Эрна.
Я мотаю головой, вспоминая нашего старого учителя литературы.
– Нет, даже имени его не слышала уже давно. Это учитель, работал когда-то в нашей школе, – говорю я мальчишкам. – Его выгнали сто лет назад. У него на уроках всегда было интересно. Больше таких учителей нет.
– Он совершил самоубийство! – взволнованно восклицает Эрна. – Повесился! – И она, схватив себя обеими руками за горло, высовывает язык, чтобы показать гримасу мертвого доктора Крейца.
– Ой какой ужас! Но почему?
Доктор Крейц, вечно растрепанный, с энтузиазмом рассказывающий нам о писателях и литературе, встает перед моими глазами как живой. Просто невозможно поверить, что его больше нет.
– Не мог найти работу. Они с женой голодали. К тому же на него насели СС из-за каких-то его подозрительных политических взглядов. – В ее глазах я читаю тоску.
– Это очень печально, – осторожно выбирая слов а, отвечаю я. – Мне всегда нравился доктор Крейц.
Герман, мальчик с нездорово-бледной кожей, отмеченной рябинами от оспы, пожимает плечами:
– Я слышал, щас многие намыливают веревку. Жиды особенно. Боятся, что дальше будет хуже. Хотя по мне, так быть покойником – хуже некуда.
