Конни опустилась на низкую каменную ограду, отделявшую террасу от сада, и положила руки на колени. Она ненавидела такие сцены. Ей было отчаянно жаль отца, и в то же время она злилась, что он довел себя до такого состояния.
Но в этот раз самым сильным чувством было облегчение. Чутье ее не подвело. Что бы ни случилось на кладбище, это глубоко подействовало на него.
«Она здесь?»
Тот самый вопрос, который она слышала в полночь на кладбище. И новое имя. Отец не раз называл Конни чужими именами, когда напивался, но имени Касси она, кажется, до сих пор не слышала. И выговорил он его так четко, без запинки.
Яркие воспоминания о любви, заботе. Не о несчастной матери, которой она не знала, а о ком-то еще – о той, что учила ее и лелеяла, как сестру.
Конни вновь заглянула в темную гостиную через французские окна. Ей хотелось пойти за отцом, но она понимала, что это бессмысленно. Либо он уже спит мертвым сном, а когда проснется, не вспомнит, что делал и говорил. Либо (хоть она и надеялась, что это не так) ищет утешения в бренди – пытаться залить им черноту в душе. В этом случае ее шансы узнать что-нибудь еще сведутся к нулю.
Конни встала, расправила юбки, взяла кофейную чашку и блюдце. День клонился к вечеру. Если не вернуться в мастерскую, галка пропадет.
Последние слова отца перед тем, как он, шатаясь, вышел из комнаты – кому они были адресованы, ей или себе?
«Не вспоминай».
Глава 6. Солтхилл-роуд. Фишборн
Гарри Вулстон был единственным, кто вышел на станции Фишборн.
Крошечная станция представляла собой всего лишь две узкие полоски платформы. Затерянная посреди полей, она была окружена деревьями, на которых гнездились какие-то черные птицы. Грачи, что ли? Каких-нибудь полторы мили от Чичестера, а самая настоящая деревня.
Машинист дал свисток. Столб дыма. Кочегар, стоявший на подножке, приподнял шапку перед Гарри, когда паровоз тронулся с места. Рельсы загудели.
Гарри уже жалел о том порыве, который пригнал его сюда. Время за полдень, а его занесло в какую-то глушь. Он огляделся в поисках носильщика или еще кого-нибудь, у кого можно узнать дорогу, но вокруг не было ни души.
Гарри прошелся вдоль платформы. Когда он уже готов был выйти на дорогу, дверь сторожки отворилась, из нее, прихрамывая, вышел дряхлый старик в железнодорожной форме и стал поднимать шлагбаумы. Один, другой, третий… Дело было долгое.
– Мне нужна таверна «Мешок», – сказал Гарри.
– Это прямо, – сказал сторож, указывая на юг. – Все время прямо, до самого конца Солтхилл-роуд.
– Это и есть Солтхилл-роуд?
Сторож кивнул.
– Как дойдете до главной дороги, повернете налево. Такому молодому человеку, как вы, – минут пять ходьбы. А то и две. Первая таверна – «Бычья голова», это не то, что вам надо. Идите себе дальше по дороге, мимо методистской церкви, и там увидите почтовое отделение. «Мешок» там как раз рядышком, через дорогу. Мимо не пройдете.
* * *
Гарри двинулся по узкой улочке. Земля под ногами раскисла после нескончаемых дождей, но кусты вдоль дороги разрослись пышно, радуя глаз.
Бутень высотой ему по плечо. Гарри не интересовался природой – он был не столько пейзажистом, сколько портретистом, – но не мог не оценить богатства цветов. От сочной темной зелени до филигранных серебристых листьев, желтых лютиков и чистотела. Время от времени эту палитру разбавляло дерево с изумительными листьями цвета бордо. Он вспомнил картину на мольберте у себя в мастерской – женщину, безжизненно замершую во времени, – и понял, что промахнулся с оттенком кожи. Слишком розовый, без углублений и теней. Безжизненный.
