Юноша покачал головой.
Воспоминание о той минуте, когда отец привлек его к себе на грудь, было еще светло в его памяти, несмотря на горечь заключительной сцены.
– Нет, – тихо сказал он. – Но он запретил мне видеться с тобою и неумолимо требует нашей разлуки.
– Тем не менее ты здесь! О, я знала это.
В тоне этого восклицания слышалось почти ликование.
– Не радуйся слишком рано, мама, – с горечью произнес мальчик. – Я пришел только проститься с тобою.
– Осип!
– Отец знает об этом, он позволил мне пойти проститься, а потом…
– А потом он снова возьмет тебя к себе, и ты будешь снова потерян для меня? Не так ли?
Мальчик не отвечал.
Он обеими руками охватил мать, и дикое, страшное рыдание вырвалось из его груди, рыдание, в котором было столько же гнева и горечи, сколько страдания.
– Ты плачешь? – произнесла Станислава Феликсовна, крепко прижимая к себе сына. – Я давно все предвидела; даже если дети нас не видели бы, все равно в день отъезда из Зиновьева к отцу ты был бы поставлен в необходимость или расстаться со мной, или решиться.
– Но что решиться?.. Что ты хочешь сказать? – с изумлением спросил сын.
Станислава Феликсовна нагнулась к сыну и, хотя они были одни, понизила голос до шепота.
– Неужели ты без всякого сопротивления подчинишься насилию, позволишь разорвать священную связь между матерью и ребенком и попрать ногами нашу любовь? Если ты допустишь это сделать, в твоих жилах нет ни капли моей крови – ты не мой сын.
– Мама! – воскликнул мальчик.
– Он послал тебя проститься со мною, а ты терпеливо покоряешься да еще принимаешь его позволение за величайшую милость с его стороны, – перебила его Станислава Феликсовна. – Ты в самом деле пришел проститься со мной навсегда, в самом деле?
– Я должен! – с отчаянием прервал ее сын. – Ты знаешь отца и его железную волю, разве есть какая-нибудь возможность противиться ей…
– Если ты вернешься к нему, то нет, но кто же заставляет тебя возвращаться?..
– Мама! Ради бога! – с ужасом воскликнул он, но руки матери еще крепче охватили его, а горячий, страстный шепот продолжал раздаваться над его ухом.
– Что так пугает тебя в этой мысли? Ведь ты только пойдешь за матерью, которая безгранично тебя любит и с той минуты будет жить исключительно тобой. Ты часто жаловался мне, что ненавидишь военную службу, к которой тебя принуждают, что с ума сходишь от тоски по свободе; если ты вернешься к отцу, выбора уже не будет: отец неумолимо будет держать тебя в оковах; он не освободил бы тебя, даже если бы знал, что ты умрешь от горя.
Ей не было надобности уверять в этом сына. Он знал это лучше ее. Всего какой-нибудь час назад он имел случай убедиться в непреклонности отца. В его ушах еще раздавались последние суровые слова:
– Ты должен научиться покоряться и научишься.
Его голос стал почти беззвучным от горечи, когда он отвечал.
– И все-таки я должен вернуться, я дал слово быть дома через два часа.
– В самом деле! – резко и насмешливо произнесла Станислава Феликсовна. – Так я и знала! То тебя считали не более как мальчиком, каждым шагом которого надо руководить; за тебя рассчитывали каждую минуту, ты не смел иметь ни одной самостоятельной мысли, теперь же, когда дело идет о том, чтобы тебя удержать, за тобой вдруг признают самостоятельность взрослого человека.
Она нервно захохотала. Сын со страхом и недоумением смотрел на нее.
– Ну, хорошо, – продолжала она, – так покажи же, что ты взрослый не только на словах – действуй как взрослый! Вынужденное обещание не имеет никакой силы: разорви же невидимую цепь, на которой тебя хотят удержать, – освободись…
