…А дом отныне уже никогда не казался пустым и страшным.
Он стал… раздражающе наполнен суетой и бытом.
…Да, как я уже писала, люди – не картонные манекены с масками злодея и добряка. Каждый из нас может быть и тем, и другим. В конце концов, всё зависит от точки зрения.
Вот и Лена, поначалу принявшая Наталью в штыки, спустя время стала замечать: от этой женщины идут флюиды тепла и доброты.
Наталья работала на заводе, но у неё хватало сил и на семью. Она вечно находилась в состоянии деятельности: что-то мыла, что-то готовила, что-то стирала. И к Лене инстинктивно тянулась всем своим материнским и женским началом.
Но у девчонки пубертатного возраста, недавно похоронившей мать, предательство отца болело незаживающей раной.
И как результат её внутреннего бунта против ситуации, в которую вшита несправедливость, а предъявить-то особо нечего – родилась я.
…Необъятная материнская любовь способна на многое. Она может даже удерживать от смерти самых безнадёжно больных. Когда-то Евгения вымолила жизнь для своей Леночки, да и сама держалась на этом свете несколько лет лишь ради того, чтобы быть с дочерью рядом.
И я понимаю, что вложила моя мама Елена, вписывая в графе о моём рождении имя «Евгения».
Мама и сегодня, спустя сорок лет, рассказывая о своих детских годах, плачет, вспоминая ту Женечку, что дала ей жизнь.
Может, если б Евгения не стремилась так интенсивно работать ради будущего своей дочери, она сохранила бы здоровье, и судьба членов её семьи потекла бы совсем по иному руслу? И Лена никогда не увидела бы, каким беспомощным может стать мужчина перед лицом несчастья.
Кто знает.
А может, именно сложный период становления моей мамы был нужен её потомкам? Но для чего?
Надеюсь, найду ответ, рассказывая эту семейную сагу…
ЧАСТЬ 2. ЮНОСТЬ
Человеческая память устроена так, что мы стараемся поскорее забыть всё грустное, что происходило с нами в прошлом.
Сегодня моя мама уже не помнит многих событий своей первой юности. А может, не хочет вспоминать? Может, утопила моменты, связанные с самой острой болью, где-то на дне своей памяти? Может, просто не в состоянии вновь и вновь захлёбываться при воспоминаниях в накатывающей солёной волне невыплаканных слёз?
Но, даже если какие-то моменты забылись, остались связанные с ними эмоции. Их-то забыть, увы, ещё ни у кого не получалось.
Родительский дом, в котором не стало мамы, Лене опостылел.
Казалось, что мачеха – а Наталью она мысленно называла только так – слишком рьяно внедряет свои порядки, что Таня занимает слишком много пространства, что родной отец стал к ней совсем равнодушен, а зачастую просто враждебен.
Лена чувствовала себя лишней в этом доме. Менялись отношения, менялись вещи. И любое изменение было для неё болезненным.
Выходные дни, когда все собирались за столом, превращались для Лены в пытку. Ведь она сравнивала эти застолья с теми, что были при её маме.
Но больше всего Лену злило, что Валентин вёл себя в новой семье точно так же, как было при Женечке.
Так что нынешние семейные обеды Лена старалась пропускать.
Отец пытался вести себя как глава семейства. Что-то покрикивал в спину Лены, пытался ею руководить. Но куда там. И Лена, да и он сам уже отлично понимали: нет у Валентина морального права контролировать жизнь своей быстро взрослеющей дочери. Утратил он его – вместе с её доверием.
Так что трещина между ним и дочкой превращалась в пропасть. Отцовские попытки наладить контакт отдавали фальшью. А кто из нас в юности мирится с фальшью?
