– Ну что вы… Борис Леонидович, а как там у вас?
– «У вас»? Скорее, «у нас». Идемте, я провожу вас в вашу дачу.
– Какую дачу, я ничего не понимаю…
– Идемте, вы все поймете.
Они пошли по усыпанной сосновыми иголками тропинке. Пахло прогретой солнцем землей, спелой земляникой, смолой сосновой, еще чем-то горьковато-терпким, нежным, пьянящим. Ника смотрела на спину идущего впереди гения, и различала каждую нитку в ткани его белой парусиновой куртки.
– Борис Леонидович, – позвала она.
Он остановился и обернулся.
– Скажите, почему в стихотворении «Урал впервые» вы употребили ужасное, громоздкое слово «родовспомогательница»? Разве не было приемлемого синонима? Из-за этого стихотворение просто изуродовано!
– Ах, Ника, не травите душу! Вы же понимаете, теперь это не исправить, и можно только сожалеть. Бесплодные сожаления об утраченных возможностях – вот чем плоха смерть. Запомните это, хотя… уже неважно. Идемте.
Они вышли на опушку, и Ника увидела стройные и бесконечные ряды беленьких дачных домиков, окруженных кустами сирени и жасмина. Сердце будто укололи, и Ника сбилась с шага, поняв, что ей напоминают эти дома.
– Подождите, Борис Леонидович, – взмолилась она. – Я не могу… Мне страшно.
– Бояться нечего, – Пастернак с веселым изумлением смотрел на Нику. – Это всего лишь дачный поселок литераторов, Горнее Переделкино. Я думал, вы уже все поняли.
– Дачи мертвых поэтов… Или бессмертных?
– Смотря с какой стороны…
– Значит, я… тоже?
– Что?
– Мертва?
Пастернак развел руками:
– Ничего нельзя было сделать. Вы получили травмы, несовместимые с жизнью. К тому же, переохлаждение – пока прибыла «скорая», вы почти окоченели…
– Как же так? Это значит, я – всё?
– Там, – улыбнулся Борис Леонидович. Улыбка делала его вытянутое лицо сияющим и озорным. – А здесь началась вечность.
– Звучит как оксюморон. Но… А мытарства моей души, а суд? У меня столько грехов! Я должна была попасть в ад!
– Насчет этого я не могу дать вам толковых объяснений. Наверное, у вас здесь хорошие знакомства и связи…
И Пастернак стал в улыбке своей совсем мальчишкой.
– Вы?! Это вы… походатайствовали за меня, да?
– Почему обязательно я? Александр Степанович тоже подал прошение.
– Алек… Грин?! Нет, этого не может быть!
– Ника, вы славный человечек, но вот веры вам явно не хватает. Кстати, вон дача Александра Степановича. Зайдем?
– Ой, я даже не знаю… Неудобно как-то, вдруг он занят…
– Чем? У нас здесь слишком много свободного времени, точнее, свободной вечности. Он будет рад.
Все дачи были из ошкуренных сосновых бревен, с окнами, украшенными резными наличниками, вокруг которых плелись шпалерные розы и обычные вьюнки с белыми граммофончиками крупных цветов. Заборов между дачами не было, но имелись символические калитки с подвешенными наверху колокольчиками. Зачем калитки и колокольчики, если нет заборов и перегородок, подумала Ника и тут же ужаснулась своему спокойствию: она так непринужденно вошла в этот… загробный мир!
Борис Леонидович звякнул колокольчиком и толкнул калитку. Они вошли, и Ника сразу уловила, что в пределах дачи Грина воздух гораздо теплее, притом пахнет водорослями, морской солью, рыбой, магнолиями и апельсинами… Это потому, что он отдал морю жизнь и талант, подумала Ника.
Дверь дачи открылась, и на пороге появился высокий, худой мужчина с галчонком на плече. Александр Степанович Грин был именно таким, каким Ника видела его на фотографиях в книгах: печальный и пронизывающий взгляд, низкие надбровные дуги, грубо вылепленный, тяжелый подбородок. Он всегда выглядел мрачно, подумала Ника, и умер от рака желудка, испытывая мучительнейшие боли. И при этом творил книги, в которых свет лился с каждой страницы, а слова и целые фразы, подобно алмазному резцу, высекали на душевных скрижалях чувства, надежды самого высшего порядка.
