Вернувшись на Большую Дмитровку, Кряжин переоделся в свой «дежурный» темно-серый костюм, под который надел лишь серую же рубашку, без галстука, заскочил на минуту к операторам, обслуживающим компьютерное обеспечение, заказал у них распечатку всей имеющейся в Интернете информации о блоке «Отчизна» и спустился вниз.
Плотно и размеренно отобедав в столовой при прокуратуре, Иван Дмитриевич заказал машину и около пятнадцати часов вошел в здание на Охотном ряду.
Но прежде чем войти, он сидел в машине у здания Госдумы, читал информацию, предоставленную ему операторами, водил по листу пальцем, жевал по привычке губами и выдувал сигаретный дым в приоткрытое окно.
У самого входа в Думу распечатку он разорвал на столько частей, на сколько позволила сила пальцев, и аккуратно опустил в урну – привычка. Политуправление блока, как ему подсказали полчаса назад по телефону, располагалось на четвертом этаже, поэтому он, помня о здоровье, двинулся не к лифту, а к лестнице.
Звонок из Генеральной прокуратуры создал некоторое удобство в общении. Почти все, кто мог хоть что-то сказать об Оресьеве, находились в Думе. Россия славится необычностью своих граждан. Их сплачивает почему-то убийство, а разобщает хорошая жизнь. И чем та жизнь лучше, тем глубже и откровеннее противоречия. Сегодня был как раз один из таких дней всеобщего сплочения: у входа в главную залу блока «Отчизна» располагался огромный портрет ее члена, стоял столик, на нем ваза, в ней цветы. Дума потеряла еще одного депутата, блок своего первого представителя. Вряд ли о таком развитии событий кто-то из рожденной для новых надежд россиян партии думал седьмого декабря минувшего года.
Тем не менее день такой наступил, и взору Ивана Дмитриевича, остановившегося на пороге залы, предстала соответствующая событию картина: за спиной следователя, за дверью, происходила суета, внутри помещения царило разочарование. Каждый выражал его по-своему, слезы были, но слезы присущи лишь женщинам, а их в зале было мало. У стола, по всей видимости, председательского, стоял на треноге еще один портрет Оресьева, тоже перетянутый траурной лентой, были и цветы, но стояли они в банках. Вероятно, лучшее содержимое было выставлено лицом к остальной Думе.
К Кряжину подошли, познакомились, посетовали на то, что не выслали машину сами, словно речь шла не о переезде следователя по особо важным делам с Большой Дмитровки на Охотный ряд, а о перевозе участкового через Волгу от деревни Красавка до села Воздвиженка, и пригласили войти. Задерживать следователя, видимо, было решено ненадолго, поэтому председатель и приближенные к нему лица провели Кряжина в кабинет.
В зале же продолжались разговоры, и Иван Дмитриевич думал о них по привычке сдержанно. Вероятно, что кто-то из этих людей свято верит в то, что председатель и его замы по политической борьбе расскажут следователю правду, какой она видится однопартийцам, после чего следователь выйдет из кабинета и через пару часов введет в залу убийцу вместе с заказчиком. Такое было впечатление у Кряжина. По обрывкам фраз этих людей, по посадке за столом, по их жестам. За годы работы в прокуратуре он привык к тому, что окружающие ждут от него, как от Копперфильда, чудес. По мере продвижения субъекта по служебной лестнице такое мнение усиливается, но чудить становится все труднее, а потому глубже претензии и шире разочарования. Найти убийцу владимирской старухи не так уж трудно, имея в голове разум, а не опилки с местной фабрики. Труднее объяснить мотивы убийства депутата, который в Москве всего полгода, а до этого являлся бардом в Кемеровской области.
