– Присядем, – согласился Чернов и сел на стул.
Данилов удобно устроился на диване, демонстрируя поистине олимпийское спокойствие.
– Выкладывай свои претензии.
– У меня не претензии, – Чернов помотал головой, – у меня есть вопросы. Первый – зачем тебе понадобилось делать из меня идиота? И второй – что ты ей конкретно наплел?
– Давай я начну со второго вопроса. Я ничего не наплел, как ты изволил выразиться, а просто сообщил, что Зявкину стало лучше и что, скорее всего, его сегодня переведут в отделение.
– И обосрал меня с ног до головы!
– Чтобы совершить этот подвиг, надо иметь крылья и способности бегемота, – съязвил Данилов. – Тебя я вообще не упоминал, а вот племянница Зявкина выразила серьезное недовольство тем, как сильно ты сгущаешь краски. Я на это ответил, что мы обычно исходим из худшего, и на этом разговор закончился.
– А потом она набросилась на меня в коридоре и начала орать о том, что я садист, что я без всяких на то оснований пугаю родственников, что она сейчас пойдет к начальнику госпиталя… Что ты улыбаешься? Думаешь, я вру? Спроси у Ромы, при нем дело было!
– Верю я, верю. – Данилов сделал над собой усилие, чтобы перестать улыбаться. – Она и мне высказала нечто подобное. Только при чем тут я? Это твой персональный косяк – не умеешь правильно общаться с родственниками. Учиться, кстати, никогда не поздно.
– Это ты мне предлагаешь учиться общению с родственниками? – уточнил Чернов. – Мне? Человеку, который отработал врачом пятнадцать лет?
– Тебе, – подтвердил Данилов. – Но дело твое, если не хочешь, то можно и не учиться. Ко мне какие претензии?
– Претензии я уже озвучил!
– Виктор Владимирович! – Данилов перешел на подчеркнуто официальный тон. – Мне надо написать дневники и переводной эпикриз Зявкину. И вообще – я на работе. Если у вас все, то давайте на этом закончим, а то у меня от пустых разговоров голова болит.
Голова и впрямь стала тяжелой, и заломило в висках. «Ну и контингент у Константиныча, – подумал Данилов. – Дурак на дураке, и все такие гоношистые! Можно только посочувствовать!»
– Мне торопиться некуда, – ответил Чернов. – Пишите свои дневники, а потом мы продолжим.
«Ну ты, Витя, и дятел!» – восхитился Данилов.
Писать дневники в присутствии Чернова не было никакой охоты. Так ведь и сорваться можно, самообладание самообладанием, но держать себя в руках до бесконечности невозможно.
– Ладно, давай договорим сейчас, – вздохнул Данилов. – Что ты еще хочешь сказать?
– Я хочу сказать, что ты не так начинаешь, плохо начинаешь, а кто плохо начинает, тот плохо кончит!
Выдав это предупреждение, выдержанное в духе крестных отцов сицилийской мафии, Чернов замолчал. Данилов подождал несколько секунд, затем встал, взял со стола истории болезни и вернулся с ними на диван. Просить Чернова освободить стул или подвинуться, чтобы можно было усесться за стол на другом стуле, Данилову не хотелось. Ничего, дневники и на коленке написать можно.
Под тяжелым взглядом Чернова писать было не очень приятно, но что поделать – не выставлять же его за шкирку из ординаторской? Вот уж будет потехи на весь госпиталь – драка дежурных реаниматологов, битва титанов от медицины.
К третьему дневнику Чернов, должно быть, устал сверлить Данилова глазами. Он встал, достал из-под стола свой черный спортивный рюкзак, положил в него книгу лежавшую на подоконнике (Данилов немного удивился тому, что в редкие минуты отдыха доктор Чернов читает Конфуция), потоптался, оглядываясь – не забыл ли чего, и вдруг выдал:
