Читать онлайн Ричард Фримен - Доктор Торндайк. Тайна дома 31 в Нью Инн

© ИДДК

Красный отпечаток большого пальца

Око Озириса

Тайна дома 31 в Нью Инн

Относительно одного моего предыдущего романа, в котором я старался придерживаться вероятных событий и практичных методов расследования, критик заметил, что это не имеет значения, лишь бы было забавно.

Думаю, с ним мало кто согласится. Для большинства читателей, в особенности тех, к кому адресуется автор, реализм по отношению к происшествиям и методам – существенный фактор, поддерживающий интерес к детективному роману. Поэтому стоит заметить, что метод дорожной карты, использованный Торндайком и описанный во второй и третьей главах, использовался на практике. Это модификация способа, изобретенного мной много лет назад, когда я пересекал Ашанти, направляясь к городу Бонтуку, местоположение которого было известно лишь приблизительно. Мне нужно было отметить как можно более точно положение всех поселков, деревень, рек и гор по пути; обнаружив, что в местности, густо поросшей лесом, сделать подобное невозможно, я применил простой и кажущийся примитивным способ, проверяя расстояния, когда это было возможно, с помощью астрономических наблюдений.

Созданная таким образом дорожная карта оказалась удивительно точной, что показало сравнение маршрутов туда и обратно. Карта была напечатана Королевским географическим обществом и включена в сводную карту этой местности, составленную управлением разведки военного министерства. И приложена к моей книге «Путешествие по Ашанти и Джаману». Поэтому метод Торндайка можно считать весьма практичным.

Нью Инн, в котором разворачивается сюжет, один из последних постоялых дворов в Чансери, недавно после четырех веков существования был снесен. Но даже сегодня, глядя со Стренда, можно увидеть несколько старых полуразобранных домов (включая, возможно, дом № 31), выглядывающих из-за железной крыши катка, построенного на месте живописного холла, гостиной и сада. Проходя недавно мимо, я сделал рисунок. Он показывает все, что осталось от приятной лондонской глухомани.

Оглядываясь на годы своего сотрудничество с доктором Торндайком, я вспоминаю множество приключений и необычных событий, выпадающих на долю очень немногих, живущих в пределах слышимости Биг-Бена. Многие из этих событий я описал, но сейчас мне пришло в голову, что я не описал один из самых загадочных и невероятных случаев, который для меня имеет особое значение, потому что предшествовал постоянному сотрудничеству с моим ученым и талантливым другом и означал окончание несчастливого и бесперспективного периода моей жизни.

Память, влекущая меня через годы назад, к началу тех необычных событий, приводит меня в обшарпанную маленькую комнату на первом этаже дома вблизи Уолдфордского конца Кенсингтон Лейн. Несколько дипломов в рамках на стене, таблица Снеллена для определения остроты зрения и стетоскоп на столе показывают, что это консультационный кабинет врача; а то, что за тем самым столом в кресле сижу я, свидетельствует, что я и есть этот врач.

Уже почти девять часов. Шумные маленькие часы на каминной доске сообщают об этом; их лихорадочное тиканье словно подтверждает мое желание, чтобы часы консультаций побыстрее закончились. Я печально смотрю на свои забрызганные грязью ботинки и думаю, можно ли уже обуть тапки, которые стыдливо выглядывают из-под потрепанного дивана. Я даже позволяю себе подумать о трубке в кармане пальто. Еще минута, и я смогу выключить газ в операционной и закрыть входную дверь. Суетливые маленькие часы предупредительно кашляют или икают, как бы говоря: «Леди и джентльмены, я собираюсь ударить». И в этот момент мальчик, исполняющий обязанности швейцара, открывает дверь, просовывает голову и произносит одно слово: «Джентльмен».

Крайняя скупость на слова приводит к двусмысленности. Но я понял. На Кенсингтон Лейн раса обычных мужчин и женщин как будто вымерла. Теперь здесь все джентльмены (конечно, если они не леди или дети), как, говорят, в армии Либерии только генералы. Уборщики, рабочие, почтальоны, уличные торговцы – их всех демократичный мальчик-швейцар именует джентльменами. Этот джентльмен, как оказалось, занят аристократическим делом – он кучер извозчичьего экипажа. Войдя, он коснулся шляпы, тщательно закрыл дверь и молча протянул мне записку, на которой было написано: «Доктору Стилбери».

– Вы должны знать, – заметил я, собираясь открыть конверт, – что я не доктор Стилбери. Он в отъезде, и я забочусь о его пациентах.

– Не имеет значения, – сказал этот человек. – Вы подойдете.

Я открыл конверт и прочел записку, краткую и на первый взгляд ничем не примечательную.

Ни адреса, ни каких-либо других данных не было, и человек, написавший записку, мне незнаком.

– Здесь говорится о подробностях, – сказал я. – Какие они?

Посыльный в замешательстве провел рукой по волосам.

– Дурацкое дело, – произнес он с презрительным смехом. – На месте мистера Вайсса я бы с ним не связывался. Больной джентльмен, мистер Грейвз, из тех, кто не выносит докторов. Он болен уже неделю или две, но никто не может уговорить его позвать врача. Мистер Вайсс делал все, чтобы убедить его, но ничего не выходило. Он не соглашался. Однако мистер Вайсс пригрозил, что пошлет за врачом сам, так как он начал нервничать, и мистер Грейвз согласился. Но только с одним условием. Он сказал, что доктор должен приехать издалека, ему нельзя говорить ничего о нем и о том, где он живет; он заставил мистера Вайсса согласиться с этим условием, прежде чем пошлют за доктором. Мистер Вайсс пообещал и, конечно, должен сдержать свое слово.

– Но, – произнес я с улыбкой, – вы только что назвали его имя, если, конечно, его действительно зовут Грейвз.

– Вы сами сможете судить об этом, – сказал кучер.

– И относительно того, что я не буду знать, где он живет, – добавил я, – то увижу сам. Я не слепой.

– Мы рискнем тем, что вы увидите, – ответил этот человек. – Вопрос в том, беретесь ли вы за работу.

Да, вопрос в этом, и я ненадолго задумался, прежде чем ответить. Мы, медики, хорошо знакомы с людьми, которые «не выносят врачей», и стремимся как можно реже иметь с ними дело. Такой пациент неблагодарен и труден для лечения. Общение с ним неприятно, он доставляет много хлопот и плохо реагирует на лечение. Если бы это была моя практика, я бы сразу отказался. Но это не моя практика. Я только заместитель. И не могу отказаться от работы, которая приносит прибыль моему патрону, какой бы неприятной она ни оказалась.

Думая об этом, я полуосознанно разглядывал своего посетителя – к его замешательству, – и его наружность понравилась мне не больше, чем его поручение. Он оставался у двери, где освещение было самое слабое, потому что сосредоточено на столе и кресле пациента. У него хитрое, непривлекательное лицо и жирные рыжие усы, не соответствующие небрежной ливрее, хотя это может быть предрассудком. Он в парике, хотя в том нет ничего порочного, и ноготь большого пальца на руке, которой он держит шляпу, носит следы какой-то травмы, что, хотя тоже непривлекательно, ничего не говорит о его характере. Наконец он смотрел на меня с выражением, в котором смешивались хитрость и удовлетворение, и это тоже было неприятно. В целом он мне не нравился, тем не менее я решил принять вызов.

– Вероятно, – сказал я наконец, – не мое дело, кто пациент и где он живет. Но как вы собираетесь это сделать? Меня поведут с завязанными глазами, как в бандитское логово?

Он слегка улыбнулся и явно испытал облегчение.

– Нет, сэр, – ответил он, – мы не станем завязывать вам глаза. У меня снаружи карета. Не думаю, что вы из нее много увидите.

– Хорошо, – сказал я, отрывая дверь, чтобы выпустить его. – Буду с вами через минуту. Вероятно, вы не можете мне сказать, что с пациентом?

– Нет, сэр, не могу, – ответил он и вышел к своей карете.

Я положил в сумку несколько лекарств на чрезвычайный случай и диагностические инструменты, выключил газ и вышел через операционную. Карета стояла у обочины под присмотром кучера, на нее с глубоким интересом смотрел мальчик. Я тоже посмотрел на нее со смесью интереса и неодобрения. Большая карета из числа тех, какими пользуются путешествующие коммерсанты; обычное стеклянное окно заменено деревянными ставнями, призванными скрыть ящики с образцами товаров, дверь, закрывающаяся на ключ снаружи.

Когда я вышел, кучер открыл дверцу и держал ее открытой.

– Сколько продолжится поездка? – спросил я, вставая на ступеньку.

Кучер на мгновение задумался и ответил:

– Мне потребовалось полчаса, чтобы приехать сюда.

Услышать это было приятно. Полчаса туда и обратно, полчаса у пациента. При таких темпах я буду дома в половине одиннадцатого, и вполне вероятно, вернувшись, я найду другого посыльного, нетерпеливо ждущего меня. Пробормотав проклятие мистеру Грейвзу и тревожной жизни временного заместителя, я вошел в непривлекательный экипаж. Кучер немедленно захлопнул дверь и запер ее, оставив меня в полной темноте.

У меня осталось одно утешение – трубка в кармане. Я набил ее в темноте и, закуривая от восковой спички, воспользовался возможностью осмотреть внутренности моей темницы. Неприглядная тюрьма. Состояние побитых молью синих подушек говорило, что они давно не использовались регулярно; покрывающая пол клеенка в дырах; никакой внутренней фурнитуры нет. В то же время очевидно, что карету тщательно готовили к этой поездке. Внутренняя ручка дверей, очевидно, удалена; деревянные ставни закреплены так, что их нельзя раскрыть; к фрамуге под каждым окном прилеплены бумажные полоски, очевидно, скрывающие имя и адрес изготовителя кареты или ее предыдущего владельца.

Наблюдения дали мне достаточно пищи для размышлений. Этот мистер Вайсс, должно быть, очень добросовестный человек, если сопровождает свое обещание мистеру Грейвзу такими чрезвычайными мерами. Очевидно, простое следование букве закона не удовлетворяло его чувствительную совесть. Конечно, если у него не имелось причин разделять неестественное стремление мистера Грейвза к секретности, потому что невозможно предположить, будто эти меры предпринял сам пациент.

Следующие выводы из размышлений были несколько тревожными. Куда меня везли и с какой целью? Мысль о том, что меня везут в какое-то логово преступников, где меня ограбят и могут убить, я отбросил с улыбкой. Воры не разрабатывают тщательные планы, чтобы ограбить таких бедняков, как я. У нищеты в этом отношении свои преимущества. Но есть другие возможности. Воображение, подкрепленное некоторым опытом, подсказывало немало ситуаций, в которых врача можно привлечь – принуждением или без него, – чтобы он стал свидетелем или даже участником какого-нибудь незаконного действия.

Такие размышления, не слишком приятные, занимали меня во время этой необычной поездки. Ее монотонность прерывали и другие отвлечения. Например, я с большим интересом заметил, что, когда одни чувства временно не действуют, другие компенсируют это отсутствие, усиливая свою восприимчивость. Я сидел в полной темноте, которую нарушало лишь неяркое свечение тлеющего табака в моей трубке, и, казалось, был полностью отрезан от внешнего мира. Но это не так. Дрожание кареты, с ее жесткими пружинами и окованными железом колесами, точно и определенно передавало характер дороги. Гул гранитной брусчатки, подпрыгивание на мостовой, крытой щебнем, гладкий шорох деревянного покрытия, толчки и повороты при пересечении рельсов – все это очень узнаваемо и позволяет представить себе общий характер местности, через которую я проезжал. А слух дополнял подробности. Гудок буксира говорил о близости реки. Неожиданное и краткое гулкое эхо сообщало о проезде под железнодорожным переездом (кстати, за время поездки это происходило несколько раз), а когда я услышал знакомый свисток железнодорожного дежурного и пыхтение отходящего локомотива, я так ясно представил себе тяжелый пассажирский поезд, отходящий от станции, словно увидел его при свете дня.