– Это очень хорошо, сэр, – сердечно согласился он, – и я очень рад, что вы так смотрите на дело. Я говорил об этом своему другу, но он не очень разумный человек. Он очень скрытен и подозрителен по природе.
– Так я и понял. Но относительно его болезни – он серьезно болен?
– Ах, – ответил мистер Вайсс, – я хочу, чтобы вы сказали мне об этом. Меня самого он очень удивляет.
– Но какова природа его болезни? На что он жалуется?
– Он почти ни на что не жалуется, хотя он явно болен. Но дело в том, что он почти все время спит. Лежит в сонном оцепенении с утра до вечера.
Мне это показалось очень странным и никак не вяжущимся с энергичным отказом пациента видеть врача.
– Он никогда не просыпается полностью? – спросил я.
– О, да, – быстро ответил мистер Вайсс, – время от времени он встает и бывает совершенно разумным. И как вы можете догадаться, очень упрямым. Это самое странное и удивительное, эти переходы от оцепенения к почти нормальному и здоровому состоянию. Но, может, вам лучше посмотреть на него и судить самому. Сейчас у него тяжелый приступ. Идите за мной, пожалуйста. Лестница темная.
На лестнице действительно оказалось очень темно, и, как я заметил, на ступенях не было никакого ковра, даже клеенки, и наши шаги звучали так, словно мы в пустом доме. Я шел за проводником, держась за перила, и на втором этаже прошел вслед за ним в комнату такого же размера, как та, что внизу, и тоже скудно обставленную, хотя и не такую убогую. Единственная свеча в дальнем конце бросала слабый свет на фигуру на кровати, оставляя остальную часть комнаты в полутьме.
Когда мистер Вайсс вошел в комнату, женщина, та самая, с которой я разговаривал внизу, встала со стула у кровати и неслышно вышла из комнаты через вторую дверь. Мой проводник остановился и, пристально глядя на лежащего, сказал:
– Филип! Филип! Врач пришел осмотреть тебя.
Он помолчал мгновение и, не получив ответа, произнес:
– Кажется, он дремлет, как всегда. Не хотите ли подойти и посмотреть, что можно сделать?
Я прошел к кровати, оставив мистера Вайсса в конце комнаты у двери, в которую мы вошли. Он там остался и молча стал расхаживать в полутьме взад и вперед. При свете свечи я увидел пожилого мужчину с приятным, умным и привлекательным лицом, но очень изможденным, бледным и землистым. Он лежал совершенно неподвижно, только еле заметно поднималась и опускалась грудь, глаза закрыты, лицо расслаблено, и, хотя он не спал, но находился в сонном летаргическом состоянии, словно под влиянием наркотика.
Я с минуту наблюдал за ним, по часам следя за ритмом его дыхания, потом неожиданно и резко обратился к нему по имени; но ответом было лишь легкое поднятие век; после короткого сонного взгляда на меня веки вернулись в прежнее положение.
Я начал физический осмотр. Вначале проверил пульс, взяв запястье с намеренной резкостью, надеясь вырвать пациента из оцепенения. Удары медленные, слабые и слегка нерегулярные, свидетельствующие – хотя в этом не было необходимости – о пониженной жизнеспособности. Я прослушал сердце, удары которого через худую грудную клетку звучали очень отчетливо, но не нашел ничего ненормального, кроме слабости и неуверенности действия. Потом я занялся глазами, внимательно осмотрел их при свете свечи, поднимая по очереди веки, чтобы увидеть радужную оболочку. Пациент не сопротивлялся моему намеренно грубому обращению с этими чувствительными структурами и не проявлял никакого недовольства, даже когда я поднес пламя свечи на расстояние в несколько дюймов от глаз.
