– А потом еще были романы?
– Конечно. И я часто влюблялась, и в меня тоже. Я ведь была очень-очень хорошенькая!
– Да ты и сейчас ничего, – улыбаясь, я гладил Ольгу по голове.
– Как? Всего-навсего ничего?! – возмущалась она. – Сейчас вот как тресну!
– Ладно-ладно, шучу! Ты, конечно, красавица.
Всё, что было связано с Ольгой – ее детство, друзья и подруги, ее институтская юность – было мне важно и дорого; казалось, чем больше я буду знать про нее, тем Ольга будет мне ближе, и те двадцать лет, что нас разделяют, не будут казаться таким уж большим промежутком.
– Так ты что, только с мальчиками и дружила?
– Нет, почему же? Была у меня и подружка – Земфира, цыганка. Мы с ней чего только не вытворяли: и костры жгли, и шалаши строили, и по чердакам лазили!
– Коней-то хоть не воровали?
– Просто случая не было, – Ольга смеялась. – А Земфира могла бы, она ничего не боялась.
– А ты?
– И я тоже. И вообще, мы с подругою были очень похожи.
– То-то я чувствую: есть в тебе что-то цыганское.
– Что же именно? – удивлялась она.
– А в тебе очень много свободы. Когда ты говоришь, ходишь, смеёшься – тебя словно ветром каким-то несёт…
– Пожалуй, ты прав, – улыбалась она. – Я действительно девушка ветреная…
И мы с ней смеялись, но странным, едва ли не горестным был наш с ней, раздававшийся в сумерках, смех…
Меня совершенно измучила трудная эта любовь. Без Ольги, без ее глаз, улыбки и голоса я едва выдерживал сутки; но при встречах такое тяжёлое напряжение порой возникало меж нами, что я начинал украдкой поглядывать на часы, ожидая: когда же закончится наше свидание?
Я не мог без нее – и не мог долго быть с ней, в той тягостной, грозовой атмосфере, что часто теперь возникала меж нами. Алкоголики, как известно, пьют не затем, чтобы им стало хорошо, а затем, чтобы не было так мучительно-плохо. Вот и мы с Ольгой были похожи на алкоголиков: встречаясь почти ежедневно, мы словно искали себе облегчения, пытались унять тот недуг, что томил нас обоих.
Но облегченье от встреч было призрачным. Те грозовые тяжёлые тучи, что клубились внутри наших душ – они не светлели и после того, как меж нами проскакивал электрический разряд близости. В глазах Ольги я часто видел такую тоску, что начинал бормотать слова утешения – но это как раз могло вызвать в ней вспышку ярости.
– Зачем ты жалеешь меня?! – возмущалась она, и глаза ее становились слепыми от гнева. – Нашёлся добряк: ты бы лучше себя пожалел!
– Да что с тобой, Оля? – растерянно спрашивал я.
– Ничего! – зло бросала она. – Сначала чёрт знает что со мной сделал, а теперь жалеет…
– Что сделал? Да что ты городишь?
Она вдруг смотрела мне прямо в глаза таким ненавидящим взором, что мне становилось не по себе.
– Что сделал?! Да жизнь мне испортил, вот что! – почти что кричала она. – Я жила себе тихо-спокойно, и горя не знала – и вот, нате вам: втрескалась, как последняя дура!
– Тише, больные сбегутся, – пытался я ее успокоить. – Послушай, мне тоже непросто…
– Тебе? Да тебе-то что! – говорила она саркастически-горько. – Завёл себе молодую подружку, вызываешь ее в кабинет, когда тебе это удобно, а надо мной уже вся больница смеётся!
– Кто смеётся? Да ты, видно, бредишь…
Но Ольгу, когда на нее находила такая вот дурь, сдержать было трудно. Взгляд ее пылал гневом, руки дрожали, а с кривившихся губ срывались обидные, злые слова.
Похоже, она не терпела любой несвободы: зависимость страсти и та вызывала в ней бурный протест. Она уходила порой, не прощаясь, распахнув двери настежь, и так торопливо, почти что бегом удалялась по коридору – как будто она уходила не со свидания, а совершала побег из тюрьмы.
