Долгие Дороги - страница 3

Молодой человек сел на кресло, стоящее прямо напротив такого же, на котором сидел приличного возраста мужчина, выглядевший одновременно уставшим, но в то же время, старающийся быть бодрее. Ирвинг был одет в простую белую рубашку, жилетку, брюки и поношенный твидовый пиджак, он создавал скромный и собранный образ. Что, в прочем, разнилось с тем довольно мягким человеком, которого можно узнать при общении. Зачёсанные когда-то назад волосы, вновь, проредившими прядями сползали на лоб, оголив лысую макушку. Веки его то и дело опускались вниз, не в силах справиться с нехваткой сна. Многое в нём говорило о том, что он страдал от переработки. Но, как и все здесь, умел пересилить себя.

Даниэль, 24-ти лет, наоборот выглядел свежо, бодро и уверенно, хоть и оставался весьма сдержанным. Его простые рубашка, галстук и брюки, наоборот казались мятыми и неухоженным, словно выглаженными в спешке, или вовсе не глаженными. Подстриженные каштановые волосы, однако, выглядели довольно чистыми. На его очках немного проседала пыль, из-за чего ему часто приходилось вытирать их рукавом рубашки.

– Да, профессор. С 98-го, как меня отправили на учения в Штаты. Признаться за то время, что я был там, хоть и научился немалому у коллег, всё же, успел соскучиться даже по нашим обшарпанным коридорам. Здесь мне как-то спокойней, что ли, привычней.

– Верно, верно. У нас сейчас с ремонтом и прочим туго. Все средства на заготовленные рабочие планы ушли. Как только закончим со всеми этими экспериментами и тестами, вот тогда сразу заживём. Деньги чуть ли не рекой польются, поверь мне. Вся эта операция определённо окупит вложения. Думаю, совет директоров будет более чем доволен. – Глаза немолодого учёного зажглись почти ребяческим восторгом от предвкушения. – Знаешь, я себе, после отделки, в этот кабинет даже картину закажу, такую большую, маслом.

– И какую, если не секрет? – Вестерфозе нравилось общаться с Ирвингом, даже в отрыве от их рабочей деятельности. Учитывая страсть мужчины поболтать, молодой учёный всегда удивлялся, как ему за этими стенами удаётся держать язык за зубами.

– Что-то из Эжена Делакруа, я думаю. Или… Нет. О! Точно! Василий Смирнов, «Смерть Нерона», прямо там, напротив тисового шкафа, над моими гардениями, видишь? Как по мне будет идеально соответствовать тону обоев по палитре. – Он наклонился над столом, с живостью указывая на свободный от грамот и портретов уголок стены. В такие моменты, казалось, из важного научного деятеля, он превращался в ребёнка. – Мне кажется, будет идеально.

– «Смерть Нерона»? А почему именно она?

– Что-то в ней есть, тебе не кажется? В конце концов, смерть часть нашей жизни. Даже жизней императоров. Естественный процесс. Мне, как уже старику, виднее, поверь. К тому же, в этой картине можно найти некое успокоение, меланхоличное. Странная смесь возвышенного и одновременно чего-то приземленного. – его тон на мгновение сделался из поэтичного, слегка угрюмым.

– Полно вам, профессор. Что это с вами? Не в такой же день о смерти думать.

– Ох, и то, верно. Прости уж. Что-то в последнее время, мысли всё скачут и скачут в голове. Никак не могу их успокоить. Волнение, наверное.

– Вы, случаем, не больны? Настроение то и дело скачет.

– Нет-нет, не болен, ни чуть. Просто… – он замялся. – Знаешь, этот сегодняшний важный проект через час, не меня одного напрягает. Так много ответственности, так многое стоит учесть. Работа в лабораториях, вся эта подготовка на неделе, отчёты, записи, проверки. К тому же вся эта излишняя спешка как-то не по мне. Ух… Голова кругом идёт, если честно.