Случалось, Можайский уже не слушал её, а только чувствовал возле своего плеча теплоту её тела, отделённого одной легкой блузкой, и думал: «Ведь я же невиноват, если мне с нею так хорошо, ведь я же невиноват». В такие моменты он мог бы совершенно искренне себе ответить, – в нём не горит тайное желание рано или поздно овладеть Катей как женщиной. Любит он в ней больше человека, умного и отзывчивого, и прежде всего, как родственницу – сестру жены».
И на совести становилось чисто и спокойно.
Наговорившись, расставались иногда под утро. Однажды заснули сидя на качелях и замотавшись в один плед. После обычных бесед, попрощавшись, Можайский уходил в свою комнату и часто не ложился спать, а до самого рассвета сидел у окна и думал. Смотрел, как розовели при восходе солнца стволы сосен, слушал, как ворковала где-то далеко горлица, и ему не хотелось двигаться с места.
И всё-таки совесть его иногда мучила до буйства. Было стыдно от сознания того, что в то время как доживает свои дни жена, невыразимо страдая физически и нравственно, – ему хорошо от общения с молодой женщиной и он почти счастлив.
В хорошую погоду, до захода солнца, ужинали во дворе. Усаживали Людмилу Ивановну в кресло, подоткнув со всех сторон подушками, и тогда всё семейство принимало участие в разговорах или играли в карты. Во все азартные игры всегда выигрывала Людмила Ивановна. Её победы встречались восторженно. Даже Жучка вскакивала со своего места и начинала звонко лаять, тоже празднуя очередную победу Люси.
Как-то, после одного такого вечера, когда они с Катей обустроили на ночь Людмилу Ивановну и собирались оставить её, чтобы та отдыхала, Люся попросила мужа:
– Лёня, задержись, – она выглядела особо торжественно, и Можайский обратил внимание, как горят у неё глаза. – Что-то хорошее, естественное и искреннее есть в Кате, тебе не кажется?
– Она молода, – насколько было возможно, равнодушным тоном, согласился Можайский. – Мне бы её годы и заботы.
– Скоро конец? – после короткого молчания тихим голосом спросила Люся.
– Не понял, – Можайскому не лукавил, он и правда сразу не понял о чём спросила жена.
– Вы все себя так ведёте… – Людмила Ивановна не договорила, поперхнувшись подкатившими слезами, но быстро справилась с эмоциями. – Что врачи сказали – всё, конец? – и она в упор посмотрела на мужа.
Леонид Михайлович не ответил, а только взял руку жены и поцеловал, крепко сжимая.
– Все знают? – продолжала допытываться Люся, и голос её зазвучал твёрдо и уверенно.
– Никто, – покачав головой, тихо ответил Леонид Михайлович.
– Ладно, иди. Устала я, – и, надсадисто закашлялась.
– Ты хотела поговорить? – Леонид Михайлович уловил недоверие в тоне супруги.
– Устала. Иди, – едва силясь, махнув рукой, Людмила Ивановна закрыла глаза и одними губами проговорила: – Дети её любят, она могла бы меня заменить.
– Ты что-то сказала? – последние слова супруги спешащего удалиться Можайского застали в дверях, и он не расслышал, но Люся не стала повторять.
Уже за дверью Леонид Михайлович виновато пожал плечами, ему было приятнее говорить с Катей, и тогда он испытывал настоящее удовольствие, за которым соскучился. Для него стало потребностью погулять с ней после ужина по тёмным тропинкам леса, а потом покачаться на качели, ощущая её прикосновения.
Июль пролетел незаметно. И если ещё в начале лета семья искренне поддерживала Людмилу Ивановну и у всех даже появилась надежда на чудо, то с каждой новой неделей все видели – дело близится к развязке. Людмила Ивановна больше не походила на прежнюю Люсю, даже на ту какой её привезли на природу.
