Дольке вита - страница 11

Траттории, брусчатка, официанты, взмахивающие белыми скатертями, словно голуби подкрылками. Все условия для того, чтобы неторопливо раствориться в толпе и почувствовать себя своим подобно отцу Павлу Флоренскому, оказавшемуся в стане святых в церкви на Пьяццо Аррино. Или не чужим этим старинным стенам, башням, стрельчатым сводам, изогнувшим мост, словно лениво потянувшаяся кошка спину, торжественным вратам с барельефом герба, двух-трехэтажным домишкам, жмущимся друг к дружке, как слепые из пьесы Метерлинка, чтобы не сгинуть во тьме веков.

В одном из маленьких двориков с барельефом святого и огородом на небольших каменных балкончиках, возникает из ниоткуда ощущение, что время материально. Его можно пощупать ладонью, его шершавая поверхность, словно застывшая лава. Оно сложено из причудливых узоров и плавных, певучих, текущих из прошлого, словно продолжающихся в пространстве, линий, которые сливаются с собственной и чужой тенью.

Травертино – интровертино… Город, вырывающийся из привычной двухмерности не без усилий вертикальной перспективы мостов и оврагов, башен и колоколен и густых, словно сажа, теней, несмотря на тяжеловесную основательность камня, легок и воздушен, как ажурная ограда парка. Папа Джулиано работал, не покладая рук, натруженных мозолистых рабочих рук, чтобы его сын высек ажурные искры поэзии из окаменевшего соляного столпа.

Асколи – ампир, закованный в рыцарские латы. Росчерк гусиного перышка, светлый проблеск во мгле чьих-то воспоминаний.

Внося свою посильную лепту в городскую несуетность, я попираю, насколько это возможно, своими стопами брусчатку и улыбаюсь своему отражению в витрине магазина, в которой застыл, одержимый бесстыдством, голый манекен блондинки или итальянки. Некрасивой, но брутальной.

Из сонного покоя городского обывателя вырывают цепкими лапами новости. В окрестностях города нашли труп молодой женщины. Весь город встал на уши: убийцу упорно искали и, кажется, не нашли. Зато я вошел в круг подозреваемых вместе со всеми на равных. Хотя в убийстве подозревали какого-нибудь разомлевшего и одуревшего от привычного уклада жизни мужа, коротконогого и покрытого шерстяным одеялом с пяток до бровей Джованни. Но и у меня 9 мая полицейские на улице, пристально вглядевшись в мой славянский профиль, спросили паспорт. А потом долго куда-то звонили, что-то такое выясняли насчет моего темного прошлого, о чем я и сам вряд ли догадываюсь. Но, в конце концов, с явным сожалением паспорт все же вернули. Но из порочного круга подозреваемых я так и не вырвался.

Черт возьми, приятно чувствовать себя своим в этом небольшом, древнем, аккуратно ухоженном, словно маленький садик во внутреннем дворике, культурном пространстве. Городе ста башен, из которых остались только четыре аккорда. А остальные девяносто шесть – они, словно в тени у светлых, как клавиши. Невидимые глазу, но надрывно звучащие в пространстве, словно пустой рукав, будто октава, распятая пальцами. На входе в бесплатный, видимо, муниципальный туалет, который со шлангом старательно вылизывал часа два седой старичок с чрезвычайно артистическими бакенбардами, причем с таким увлечением, с каким тенор в театре поет выходную арию Вертера, меня спросили:

– Албанезе?

К немалому разочарованию туалетного привратника, я оказался не албанцем. Хотя, чем черт не шутит?! Надобность вызывать полицию отпала. Но за это старый скряга потребовал с меня плату, хотя на входе черным по белому было написано «оферта». Пришлось бросить в банку, на дне которой томилось два одиноких цента, гривенник. У меня было 50 центов, и он хотел, чтобы я его осчастливил на всю сумму. Но старому пиченцу перепало лишь 10 центов.