– Потом папу увели, – сказал Юра, – и сколько я ни ходил в тюрьму, свидания не разрешали. Правда, передачи брали, и это давало надежду на справедливый суд. Хотя о какой справедливости может идти речь, если людей преследуют за одну лишь сословную принадлежность или веру в Бога?
Он поднялся и встал рядом с Таней, возвышаясь над ней на полголовы.
– Я повесил фотографию пятнадцатого апреля, в тот день, когда папы не стало. Утром я, как обычно, принес передачу, а мне сказали, что Игнатий Никольский приговорен к высшей мере социальной защиты и приговор приведен в исполнение.
Не глядя, Таня нашла руку Юры и крепко стиснула пальцы:
– Даю тебе слово, что пятнадцатого апреля мы с мамой всегда будем поминать отца Игнатия, где бы мы ни были.
Она резко развернулась лицом к Юрию:
– Юра, у нас с тобой есть всего несколько часов, чтобы рассказать друг другу многое, и, может быть, мы больше никогда не увидимся.
Таня попыталась улыбнуться, но губы не слушались.
Лампочка два раза мигнула и погасла. В замкнутом пространстве тесной комнаты слышалось только дыхание Юры, сливавшееся с ее дыханием.
«Мы навсегда будем вместе, – подумала Таня, – даже если он будет далеко от меня. Кроме того, я храню ключ от квартиры».
Они спохватились только под утро, когда лучи зари за окном упали на портрет отца Игнатия.
Похолодев, Таня кинулась к двери. Она едва не плакала:
– Юра, мне давно пора быть в отеле!
Она заметалась в поисках скинутых с ног туфель. Встав на колени, Юра лихорадочно шарил руками под диваном.
– Вот одна!
Вторая отыскалась у двери. Туфли надевались уже на ходу. Звякали ключи в кармане. Торопясь, Юра даже не запер замок. Взявшись за руки, они бежали, не замечая прохожих. Юра вел ее прямым путем, пересекая проходные дворы, о которых Таня даже не подозревала. За спиной крыльями хлопали двери сквозных подъездов, а впереди в лазоревых лучах парил купол Исаакиевского собора.
– Я не уйду, пока не увижу тебя в окне, – с отчаянием в голосе сказал Юра. – Я встану возле памятника и буду следить за окнами.
Как Таня и боялась, черный ход оказался закрытым. Переждав, чтобы восстановилось дыхание, она стянула узлом взлохмаченные волосы:
– Пойду через холл. Уходи.
– Ты первая, – сказал Юра.
– Нет, ты! Ты старше, – она нашла в себе силы пошутить и двинулась к центральному входу. Тоненькая, стройная, с решительным выражением лица.
Глядя на нее, Юрий подумал, что сейчас провалится сквозь землю от любви, нежности и тревоги.
* * *
За время Таниного отсутствия в вестибюле гостиницы «Англетер» появился плакат с толстенным попом, который крестом бьет по голове босоногого мальчонку. Лицо мальчонки выражало ужас, а зверский оскал попа был нарисован с особым тщанием.
– Что, гражданочка иностранка, выбросим опиум для народа на свалку истории? – спросил ее один из рабочих с молотком в руках.
Вспомнив об отце Игнатии, Таню передернуло от его вопроса, и она сделала вид, что не понимает. Кроме новоявленного плаката ничего не изменилось: за стойкой дремал дежурный, а близ колонны сидел незаметный человечек в сером костюме, с лицом, изжеванным бессонной ночью. При виде Тани человечек опустил газету и его глаза стали круглыми от удивления. Видимо, собираясь что-то спросить, он открыл рот, но его опередил портье. Встрепенувшись, подобно рыбе на крючке рыболова, портье вцепился руками в стойку:
– Мадемуазель Горностаева, вы откуда?
