Это ладно еще. Родители Вовчика накануне закатили грандиозный ремонт, накупили мебели из-за границы, и всю эту роскошь дружно теперь кренило к открытому окну спальни. Крен переиначил все перпендикуляры внутри здания. А жизнь проходила по большей части внутри, по кухням, – такая себе местами креновая жизнь. Короче, бухать в этом доме было категорически нельзя – принял, встал из-за стола, и тебя моментально понесло к окну.
Это ладно еще. Как-то раз Сандрик встретил Вовкиного отца в очереди в пекарню. Так тот, накренившийся, совсем как в своей квартире, склонился к впередистоящей женщине и вперил в нее пустой стеклянный взгляд. Та, себе на уме, даже подумала, что Вовкин отец намекает ей придвинуться в ответ: мало ли что он хочет ей нашептать, а она, возможно, как раз одинока. Вот и приблизилась, ушко аккуратно подставила, а Вовкин отец от неожиданности как отпрянет резко! Но уклона не меняет. Она хмыкнула оскорбленно. Оттолкнула его. Он – гордый и злой – вышел из очереди, повернулся и пошел прочь, отклонившись всем телом назад, будто на скате. Ну, как привык.
Сандрик спрыгнул с перил. В коридор первого этажа школы попадало меньше всего дневного света. К подошвам липли серые мокрые опилки, насыпанные поверх паркета, пахло керосином и плесенью, но в нос изредка пробивался запах свежей краски из кабинета директора. В самом конце жутко маячило перекрытое кривыми досками восточное крыло школы, где при шестибалльной тряске провалилась лестница четвертого этажа, пробила собой лестницу третьего, и дружно они сорвали наполовину лестницу второго. Первый этаж держался. В мутном, вязком ожидании.
Выйдя с платного дополнительного занятия по физике, Сандрик размеренно шагал по пустому коридору. Все уже давно разбрелись по домам, а ему нужна была четверка в году. Так раньше считала мама. Можно было, конечно, сразу купить эту четверку, но физичка была женщиной интеллигентной, хороших манер: оценку нужно было «отмыть» получением дополнительных знаний, которыми учителя не делились на основных занятиях. Ведь запасом знаний не разбрасываются там, где в одном ряду сидят будущие безработные инженеры тбилисских нулевых и уже вполне состоявшиеся торчки девяностых.
– Ноги убери!
Сандрик прищурился, стараясь через стекло разглядеть ребят в школьном дворе. Заляпанное окно мешало узнать их сразу. Те суетились: то забегали за угол, то снова появлялись, будто на шухере.
– Так, ноги убрал!
– Что?… А да, – опомнился Сандрик и учтиво отошел.
Уборщица баба Таня крутыми рывками замазала освободившееся пространство пола мокрой вонючей тряпкой мутно-оранжевого цвета, сильно напомнившей Сандрику кофту, в которой старуха проходила весь прошлый год. И позапрошлый.
– Что встал, господи? Иди вон!
– Да я так. Чем мешаю-то?
Старуха молчит, упорно трет прогнивший паркет.
– Почему вы меня так не любите? – не унимается Сандрик. – Нет, ну правда? Сбивает с ног вас Омарик, а не любите вы меня.
– А что мне тебя любить? Внук ты мне, что ли?
– Можно подумать, Омарик вам внук!
Уборщица уставилась на Сандрика с диким блеском в глазах и засопела.
– А ты меня что, не толкаешь, только чтобы я тебя больше любила? Или, может, чтобы от Омарика отличаться?
– Я не толкаюсь, потому что не хочу, – едва нашел что ответить Сандрик и потупил взгляд.
– Ну вот иди отсюда и дальше не хоти… хотей. А благодарности моей не требуй. Двигайся давай! Развелись тут самовыдвиженцы на доску почета!
