Джада и Роман были самыми младшими, и могло даже показаться, что их не задело. Но в своем блокноте со стихами шестиклассница Джада рисовала слишком много радуг и солнечных лучей, писала слишком много всего оптимистичного при такой-то мрачной правде жизни. Возможно, мою эльфийскую девочку будет тяжелее всего исцелить. Я передала ей свой оптимизм в полной мере, словно наследственную болезнь.
Роман был маленьким, худеньким и запуганным и, как всякий двухлетний запуганный ребенок, нуждался в постоянном внимании и объятиях.
Эти четверо прекрасных зеленоглазых детей были для меня всем миром. Стремясь подарить им идеальную жизнь, я слишком большим значением наделяла отцовскую фигуру. Но сейчас я хваталась за последнюю соломинку. У меня была хорошая должность старшего системного аналитика, и я усердно работала над тем, чтобы стать писательницей. Тем не менее я не могла позволить себе тот большой дом, в котором мы жили, к тому же еще один мужчина повесил на меня свои долги. Наши финансы пели романсы, и заначки на дне коробки с тампонами надолго бы нам не хватило.
Нам оставалось только продать дом. Я говорила себе, что это к лучшему, пусть он и обошелся нам очень дорого. Мы все равно не чувствовали себя в нем как дома, и старшим детям было тут страшно. Возможно, им всегда было страшно, и я только воображала, что мое молчание их защищает их от правды. Проклятый оптимизм.
Как-то после заката холодной ноябрьской ночью я услышала громкий шепот Хоуп со второго этажа:
– Клянусь, я иногда вижу его. Он стоит в тени или смотрит ночью в кухонное окно.
– Кого? – фальшиво спросила я, и, прежде чем я успела извиниться, Дрю с топотом рванул наверх и хлопнул дверью своей комнаты. Я так долго притворялась, что часто забывала, как быть честной.
Хоуп закатила глаза, как это прекрасно умеют все семнадцатилетние девчонки.
– Кто там? – спросила Джада, которая выбежала вслед за Хоуп. Ее глаза сверкали, а с волос, завернутых в полотенце, капала вода на ночнушку, дырявую футболку с Гамби[3], которую я носила в средней школе и к которой девочка очень привязалась.
Я сердито уставилась на Хоуп, и она подняла руки, сдаваясь. Она не знала, что Джада уже вышла из душа.
– Мы говорили о курьере, – сказала я, привычно возвращаясь в шкуру притворщицы.
Джада, самый пугливый ребенок, которого я знаю, уже забыла, о чем речь. Она захихикала, обнаружив, что, пока она отцепляла правую руку Романа от уха Херши, он успел вцепиться в собаку левой. Схватка почти не нарушила сон лабрадора. Мы теперь разрешали собаке спать в гостиной, дружно согласившись, что ее нужно обезопасить от рыскающего в округе койота, вой которого мы слышали в лесу.
В эти годы мы боялись не только Мэтта. Мэтт был самым жестоким, но достаточно разумным, чтобы понимать, что я набралась храбрости и купила револьвер. Несмотря на все страшные ночи, когда он сжимал руки на моем горле, в моей памяти он уже стал маленьким и жалким человечком. Человеком, которого видела или вообразила Хоуп за окном, был мужчина, от которого мы ушли до Мэтта. Его звали Адам. Он преследовал нас, потому что двинулся рассудком и уже ничего не боялся. Когда-то он был вменяем. Он даже был гением. Но между гениальностью и помешательством грань действительно тонка, и он давным-давно ее перешел.
Именно он не давал нам прийти в себя. Из-за него мы так глубоко спрятались в собственные раковины, что не могли протянуть руку помощи даже друг другу.
