Фотография была большая, дед сидел в парадной форме, с шашкой, сразу по окончании Киевского военного училища в декабре 1914 года и получения звания прапорщика. Все дворовые мальчишки, хоть на секунду попадавшие в поле моего зрения, должны были отправиться ко мне домой, чтобы посмотреть на эту фотографию. И кто-то из них незаметно от меня ее унес. Несколько лет я искал эту несчастную фотографию. Раньше я часто закладывал ее в большие книги по искусству и в альбомы, где каждая иллюстрация лежала отдельно, – Эрмитаж, Третьяковская галерея, Русский музей. И вдруг ночью мне представлялось, что она точно в Русском музее. Раз за разом пересматривал я все альбомы. Но фотография пропала навсегда.
Я любил также все связанное с танками. Вырезал изображения из журналов, перерисовывал. Один мамин ученик подарил мне серьезную книжку про устройство танков, и я прочитал ее от корки до корки и не раз, не понимая практически ничего. Однажды дед моего друга Саньки привез ему из Парижа в подарок игрушечный танк. Ничего более потрясающего я не видел за все свое детство. Танк был большой, тяжелый, ездил, светил фарами, двигал гусеницами и даже оставлял настоящие полосы на паркете. Через день или два Санька с невероятной легкостью подарил мне этот танк. Я еле донес его до своего дома, дрожа от счастья, вожделения и предчувствуя восторги своих родных. Но через пару часов позвонила Санькина мама, строго поговорила с моей, и танк отправился восвояси.
В отличие от отца я мог по уши влюбляться в вещи и совершенно терять голову. Лет в девять меня покорил револьвер «Бульдог» (им пользовались революционеры в 1905 году), который был выставлен в экспозиции краеведческого музея в Ярославле. Все зимние каникулы я провел в залах музея, разрабатывая план, как мне получше подковырнуть витрину, отвлечь служительницу и спереть «Бульдог».
С годами я стал замечать, что вещи, в которые я влюблялся, которые мне снились, и я трепетал от одной мысли, что буду к ним прикасаться, постигает одинаковая судьба. Когда я становился их владельцем, я вдруг терял к ним интерес, и они отправлялись куда-нибудь в дальний ящик, а затем и вовсе пропадали. Сейчас я даже не могу вспомнить, когда в последний раз хотел чем-нибудь обладать. У меня была очень неплохая коллекция марок, я собирал английские колонии, но в результате она осталась у школьного приятеля.
Из родительских вещей сохранился только один маленький деревянный столик, «купеческий», купленный по случаю в 40-е годы и залитый потом синими чернилами так, что пришлось отдирать инкрустацию. На нем теперь громоздится ксерокс с принтером.
Наберется у меня, пожалуй, только один чемодан. В нем поместится все самое дорогое – пара редких книг, фотографии, кое-какие рукописи и документы. И в качестве добавки – два чемодана бабушкиных писем.
Своим двором я считал полоску асфальта перед 14-м подъездом, площадку перед школой, затем – круг, находящийся между двумя каре дома, смотрящими на Ломоносовский проспект, и заднюю часть двора, перед школьным стадионом. Условно нашей была часть дома, которая глядела в сторону современного цирка. Нейтральные полосы отделяли нас от 68-го дома с одной стороны и с другой – от 18-го. До середины 60-х годов мы четко знали, что принадлежим 14-му дому, и что наши враги – 68-й и 18-й.
Наш дом был самым большим, но и самым слабым. В 18-й дом заселялись расконвоированные зэки, которые строили здание Университета на Ленинских горах. Главным образом это были бригадиры, которые обрастали потом большими семьями. В двух комнатах могло жить по двадцать человек. Дети бывших зэков через некоторое время держали в страхе весь район.
