– Какая …нежная, – слабо улыбнулась Агния Куммершик, та самая Агния из добропорядочной и благонадёжной семьи, юная Куммершпик, которая недрогнувшей рукой зарубила отца малютки, сейчас бессмысленно глядевшей прямо в глаза матери. И, словно выполнив последнюю трудную работу, её душа лёгкой бабочкой улетела на волю из этих унылых, душных стен. А рождённая девочка осталась, и вместе с ней осталось её чудное имя – единственное, что отличало ребенка от других приютских детей, лежавших в металлических кроватках с сеткой, касавшейся пола.
– Глупая кличка для глупой девчонки, – ворчала старая нянька, рассматривая головку младенца с золотым пухом на затылке. – Ишь какая круглая, как тыковка. Такие завсегда дураками вырастают – мозгам там и закрепиться негде: всё о стенки бьются.
В те далёкие времена, когда собственный голос Нежины звучал куда громче, чем голоса окружающих, то есть когда девочка была настолько маленькой, что больше походила на толстое розовое полено, чем на человека, она смирненько лежала в своей старой детской кроватке и с любопытством смотрела по сторонам, ещё не зная, что отличается от других розовых полешек, и не в лучшую сторону. Не каждому при рождении суждено стать ребёнком убийцы. Гораздо удачнее было бы родиться дочерью воровки, особенно воровки мужских сердец: такие дети необыкновенно красивы и в жизни не пропадут; или выползти из трепетного и нервного чрева очарованной и одураченной дочери какого-нибудь приличного горожанина: такие обычно принимают деятельное участие в жизни побочных шиповниковых ветвей своего наивного розового куста. Но вот принять на себя клеймо материнского греха – хуже и быть не может.
Как правило, такие дети не выползают из колыбели живыми. От греха подальше няньки кое-что подсыпают им в рожок, считая, что дурное семя надо выпалывать, пока оно не вытянулось. Но Нежина была таким забавным ребенком, так серьёзно глядела большими серыми глазами, что у старой и не склонной к сантиментам няньки дрогнули сердце и рука, готовая вот-вот высыпать бурый порошок в молоко. И девочка осталась жить, хотя няньки и старались держаться на расстоянии – от греха подальше – чужое несчастье, как известно, заразительно.
Несмотря на то что малышами никто не занимался, они росли относительно бодрыми и крепкими, – к этому побуждала необильная здоровая пища (овсянка «Кровь с молоком»: пригоршня крупы на чан воды, щепотка соли, 10 граммов топлёного сала по воскресеньям да и бидончик молока на стол директрисе, страдающей малокровием, но при этом обладавшей отменным аппетитом и розовым цветом лица; суп «Божья благодать»: чан воды, куриная кость, пригоршня овсяной крупы, щепотка соли, вкушать с молитвой и розгами; рагу «Детская радость»: щепотка соли, овсянка, чан воды, прошлогодняя капуста; перемешать и настаивать в течение получаса, за который самая беззубая надзирательница успевала доесть свою поджаристую баранью котлетку), качество которой приятно компенсировалось количеством грязи в помещении, постоянным холодом и равнодушием нянечек.
Слабые дети погибли сразу: кто-то, непривычный к кипятку, сварился во время купания, когда нянечка не проверила температуру воды (собственно, она и не подозревала, что должна это делать) и посадила ребенка в раскалённый металлический таз; кто-то задохнулся, пытаясь спрятать в самом надёжном месте – во рту – невесть откуда взявшуюся блестящую бусину; кого-то забыли на прогулке зимой, в метель, и нашли уже утром маленький снежный холмик возле двери. Всё это было. Но нянечкам ничего не угрожало: они всегда могли надеяться на помощь и участие доброго доктора Бармалита – высокого тощего мужчины с лихо подкрученными наверх гусарскими усами (именно так был завит штопор, которым нянечки и доктор активно пользовались после обязательной рутинной поверки) и золотыми зубами, количество которых год от года росло, и иногда казалось, что их число давно перевалило за положенное каждому человеку и уже достаточно приблизилось к акульему.
