Когда Лавиния, праведная и мстительная, без слов повествует о надругательстве над собой, на глаза Теи наворачиваются слезы. Ей кажется, будто она внутри Ребекки, а Ребекка – внутри нее. Она чувствует прилив мужества, она словно перенеслась в место, где меньше фальши, где женщина сбросила оковы молчания. Когда спектакль заканчивается и актеры выходят на поклон, зрители начинают покидать зал, выходят из-под трех арок Схаубурга к сгущающимся сумеркам Кайзерсграхт. Корнелия, бледная как полотно, встает, но Тея тянет ее обратно.
– Погоди минутку, ладно? – просит она, думая о Вальтере и как бы ей исхитриться попасть за кулисы и его увидеть. – Хочу насладиться моментом.
– А я – нет, – говорит Корнелия. – Спектакль – полный кошмар, от начала и до конца.
Но поскольку сегодня день рождения ее любимой воспитанницы, она все‐таки садится.
– Почему эта история не могла быть комедией?
– Потому что мир очень жесток.
Корнелия закатывает глаза:
– Я это знаю и без двух часов в театре.
– Но разве он не заставил тебя почувствовать себя живой?
Корнелия содрогается, на ее лице по-прежнему читается отпечаток печали, крови, насилия.
– Он лишь заставил меня думать о смерти. Пожалуйста, Тыковка. Пойдем.
Тея глубоко вздыхает.
– А меня он заставил задуматься о моей матери.
Корнелия цепенеет. Она не может уловить связь, но Тея все равно ждет. Корнелия – единственная, кто за все это время хоть по капле рассказывал что‐то о Марин Брандт и ее брате. Благодаря Корнелии Тея знает, как ее мать заставляла семью есть селедку, хотя они могли себе позволить мясо. Как ее юбки изнутри были отделаны лучшим соболиным мехом. Как хорошо она управлялась с цифрами. Эти крохи грели душу, но не складывались в полную картину.
«Почему она заставляла вас есть селедку? Почему скрывала мягкость своих юбок?» – спрашивала Тея, а Корнелия замыкалась в себе, будто самого факта достаточно, будто объяснять она не вправе. И все же Тея часто ощущает в Корнелии желание сказать больше, будто она жаждет поговорить о своей покойной госпоже, даже посплетничать… но никто ей этого не позволяет.
– Корнелия, я теперь взрослая женщина, – произносит Тея так, будто втолковывает это недотепе.
Корнелия вскидывает брови.
– Почему я не могу знать, кто она такая? Папа мне ничего не рассказывает. Какими они были вместе?
Корнелия потрясена.
– Тея, мы на людях.
– Никто нас не слушает.
Корнелия бросает взгляд через плечо.
– Если твои мать с отцом встречались за закрытыми дверями, почему ты думаешь, что я стану говорить о них в открытую?
Тея подается вперед:
– Тогда расскажи мне что‐нибудь о дяде. Ты видела, как он утонул?
Корнелия теребит завязки сумочки. На лице ее сердитое выражение, но Тея не сдается:
– Видел хоть кто‐нибудь?
Корнелия прикусывает губу.
– Это совершенно неподобающий дню рождения разговор.
– Я знаю, кем он был, – шепчет Тея.
Корнелия поднимает руку, медленно касается щеки Теи. Ее ладонь прохладная и тонкая, и это внезапное ощущение заставляет Тею встретиться со своей старой нянюшкой взглядом.
– Он был мужчиной, – говорит Корнелия. – Он любил свою семью. Люди его уважали. И мы упорно трудимся, чтобы вернуть себе былое уважение. Мы больше не живем в страхе и стыде, ведь твои отец и тетушка изгнали этих чертенят.
– Обхаживая таких, как Клара Саррагон? – кривит губы Тея.
Корнелия пожимает плечами:
– Мы делаем то, что должны. В таком городе, как этот, репутация важна.
