Дом в деревне - страница 24

До минеральных вод в колодце доберусь!

Соседкам по селу тяну в улыбке губы –

в фракийской красоте я скоро поселюсь…

На берегу оставив день вчерашний…

Мне было больно, берег, было страшно

прощаться на год: жизнь моя – рулетка…

Двенадцать месяцев тактильных тоскований

по черноморской бархатной волне…

На берегу оставив день вчерашний,

я не дыша, на будущее, – метку

бросаю в волны, берег упований

и утешений, неспокойной, мне!

И вот уже, вплетая запах розы,

навстречу мне – роскошные равнины,

и горы близкие распахивают дали

и стелют путь к усадьбе на реке…

Жить от Болгарии вдали – сплошные слёзы,

поскольку и она, и я – едины

в своём стремленьи утолить печали

от бешеного мира вдалеке.

И росным утром на лесной поляне –

глядеть в глазищи серны заповедной,

сплавляться по реке стремниной горной,

что меж порогов, точно жизнь, течёт…

Там бродит с флейтой в белых одеяньях

Орфей: сандальи, пояс с пряжкой медной, –

тень Эвридики ищет и упорно

столетьями любовь свою зовёт!

У пещеры, или О лешем

Там чудеса: там леший бродит…
А.С. Пушкин, «Руслан и Людмила»

В прохладных струях влаги родниковой

(с лягушкой и кувшинкой – дивным чудом!)

лицо омою… Чистую основу

кристальной свежести нести по жизни буду!

И в городах на улицах сердитых,

в предпраздничного шума возбужденьи,

я буду помнить холод щёк, омытых

вблизи лесной церквухи на каменьях[18]…

Здесь просто всё. Живёт в пещере леший,

стемнеет – он выходит куролесить:

с обрыва вниз, в обход дорожки пешей,

столкнуть булыжник, мох на крест навесить…

Здесь всё непросто – непроста дорога,

которая тебя сюда приводит…

Нашедших путь в ложбину – так немного!

Там чудеса. Там рыжий леший бродит.

У дольмена

В темпе Lento Misteriosa у древних захоронений села Хлябово

Качались птицы на ветвях,

и шёпот был слышнее крика,

и камни высились, и вязь

внезапных символов вилась, –

то ли веков ушедших прах

сгустился в нишах, то ль великий

секрет истории, струясь,

упрочил каменную власть?

К дольмену узкою тропой,

подчёркнутой опушкой леса,

я пробиралась вглубь и вдаль,

дела оставив на потом, –

и вёл меня, сокрытый мой,

влекомый странным интересом,

мой мозг, в связи с вороной той

на ветке, с выдранным хвостом…

В густой и гулкой тишине

послушный волос встанет дыбом,

когда прокаркают века,

хозяйски сидя на суку, –

и генной памятью во мне,

придавленной гранитной глыбой,

за мной бегущая строка

продлится на моём веку…

Течёт в душе моей река…

Реке Тунже, что у моей деревни

Течёт в душе моей река –

с кувшинкой, утками и лесом,

и с плоскодонкой рыбака,

и с рыболовным интересом…

То с настоящею водой,

а то – пунктиром по каменьям,

с изгибом, с плачущей лозой,

с обрывом ниже по теченью.

Прекрасным именем зову

мою игрунью, и с мостами

одной дорогою живу,

одной деревней и местами.

Я слышу, как она поёт

пугливым утром за туманом.

В её осоке воду пьёт

лошадка местного цыгана.

Я руки-реки опущу

в её волну, когда прибуду…

Скучаю и уже грущу,

в душе неся её повсюду.

В лесу вздыхали ночью совы…

Не будем говорить о любви, потому что мы до сих пор не знаем, что это такое.
Может быть, это густой снег, падающий всю ночь, или зимние ручьи, где плещется форель.
Константин Паустовский, «Ручьи, где плещется форель»

В лесу вздыхали ночью совы

и выл шакал, и лань дрожала,

не так, как днём, – повторно, снова! –

тропинка под гору бежала,

её кропили лешим зельем

и укрывали темнотою…

Устав от частого безделья,

спала деревня под горою.

По лесу той тропинкой белой

прошёл медведь – следы остались.

Назад Вперед